Общество сознания Ч

Сегень Александр Юрьевич

– Товарищ генерал, - снова обратилась к водителю Элла, - мы передумали. Идем в гости. Назад не поедем.

– Ну и хорошо, - отозвался тот.
– А то я устал что-то.

Конечно же, мужа нет. В этом можно не сомневаться. А что, если она и впрямь почитательница его газеты? Белокуров чувствовал, как его мощно куда-то несет.

И вот он уже расплачивается с водителем, и вот он уже поднимается по лестнице ее дома на четвертый этаж, мимо огромного белого кота в черных разлапистых пятнах, и тут сильно пахнет мусоропроводом. «А ведь ты трус, Белокуров! Нет, я просто верен своей

жене. А она отреклась от твоей фамилии. Это еще ничего не значит. А я говорю: значит. А я говорю: нет!» - разыгралась в душе у Белокурова молниеносная пьеска.

Около двери квартиры Элла несколько замешкалась с извлечением из сумочки ключей. Посмотрела глаза в глаза:

– Белокуров, а вы правда хотели бы меня оцеловать?

– Увы, хотел бы, - ответил он, - и сердце мое разбито.

– А вы можете сейчас сказать моему мужу, что мы с вами любим друг друга и что он должен оставить меня?

– Сказать это замечательному человеку, читателю моей газеты?

– Слабо?

– Нет.

Сам не зная как, он вдруг схватил ее, обнял, прижал всю к себе и приник губами к губам. Если муж есть, то на этом все и кончится. Если мужа нет, то не надо будет говорить страшные слова хорошему человеку, работающему в Коломенском.

Она не пользовалась духами и ничем не пахла, но он чувствовал сквозь жаркий поцелуй какой-то особенный аромат, исходящий из ее души. Наконец Элла оторвалась от него и звякнула ключами:

– С Богом!

«Нет, не с заглавной буквы, - подумал газетчик, - с приземленной: с богом, с языческим богом».

Сердце его отчаянно колотилось, когда он входил следом за Эллой, уже точно зная, что никакого мужа нет.

– Василий!
– закричала она.
– Васи-и-илий! Получай!

И тут выплыло существо мужского пола с недоумевающим и несколько даже недовольным лицом.

– Здравствуйте, - попыталось оно улыбнуться.

– Получай, - повторила Элла.
– Знаешь, кого я привела тебе? Твоего любимого Белокурова. Вот он. Он есть. И он у нас дома.

– Бог ты мой!
– стукнул себя по лбу Василий.
– Не может этого быть! Вы Борис Белокуров? Издатель «Бестии»? Борис И-и-и…

– Борис Игоревич, - подсказал Белокуров.
– Можно просто Борис. Да, это я.

Веселье вновь заполняло всего его с ног до головы. Мужа Василия он готов теперь был оцеловывать за то, что он есть, а не его взбалмошную жену. Она плутовато хихикала, поглядывая то на одного, то на другого.

– Борис Игоревич, вы, кажется, хотели что-то сказать Василию Васильевичу? Что же вы не говорите? Прошу!

Белокуров набрал полную грудь воздуха, все в его голове заискрилось, и он игриво ответствовал:

– Это какое-то безумие! Вы не поверите, дорогой Василий Васильевич! Меня просто охмурили! Эта несравненной красоты женщина весь вечер соблазняла меня, вскружила мне голову, я стал ухлестывать за нею, ринулся провожать сломя голову, будучи уверен, что никакого мужа нет и в помине, а оказывается, она улавливала меня в свои сети, чтобы только привезти к вам в качестве добычи! О нравы! Я непременно пропечатаю об этом в своей газетенке.

– Мы даже целовались!
– воскликнула Элла с вызовом.

– Я рад… я очень рад… -

бормотал Василий, расплываясь в гостеприимной улыбке.
– С таким человеком я разрешаю тебе целоваться сколько угодно. Ладушка, только ты, пожалуйста, давай теперь молнией на кухню. Там даже бутылка водки у нас есть. И все, что в холодильнике… Вы поститесь?

– Вообще-то сейчас нет, - ответил Белокуров, все еще ошарашенный такими поворотами судьбы.

– Тогда именно все, что есть в холодильнике, и постное, и не постное - все неси. Такого гостя!.. Ну и жена у меня! Проходите, Борис, садитесь вот сюда, в кресло, оно у нас единственное и специа… и нарочно для вас.

– Слыхали, Белокуров? Слыхали?
– доносился с кухни, расположенной неподалеку, голос Эллы.
– Это он после ваших статей в «Бестии» старается не употреблять иностранных словечек, следит за своей речью. Чуть было не сказал «специально», да поправился. Ох, Вася, умереть с тобой можно!

– Лада! Занимайся кухней!
– грозно отвечал негрозный Василий, усаживая гостя к столу в старое кожаное кресло.

– Вот!
– поднял свой указательный палец Белокуров.
– А мне она представилась Эллой. Кругом обман. На деле же оказалась Ладой.

Он между делом осматривался. В комнате, по-видимому единственной, бросалось в глаза изобилие книг и нехватка мебели. В углу, огражденная от остального пространства комнаты шкафом, стояла полуторная супружеская кровать, застеленная зелеными тиграми. Над кроватью висела большая фотография царской семьи, охраняемая слева и справа акварельными портретами, в которых нетрудно было узнать Иоанна Кронштадтского и Серафима Саровского. Иные портреты, в основном карточки, прислонившиеся к книжным корешкам в шкафах и полках, являли собой Скобелева, Ермолова, всех трех Александров, Вагнера, Чайковского, Кутузова, Суворова, Жукова, Достоевского, Николая и Льва Гумилевых, Лосева. Нет, здесь Белокурова не должны были убить. Он расслабился и готов был еще чего-нибудь выпить, да покрепче. И потом покурить. Василий пояснял:

– Это только я называю ее Ладой. А все зовут Эллой. На самом деле она у нас - Эллада.

– Во как!
– крякнул Белокуров весело, глядя на то, как на стол приземляется игручая бутылка «Смирновской новой». Рука, поставившая бутылку и теперь расставляющая тарелки с закусками, была та самая, которую он сжимал в машине, тонкая, красивая, но теперь изящество этой руки не имело того особенного значения, как когда он прикладывал прохладные пальцы с длинными ногтями к своим губам. Теперь можно было просто любоваться этими пальцами, без сердечного стука.

– Да, я Эллада, - звучал милый голос, - но не древняя. Мой отец - специалист по греческой культуре, ученик, между прочим, Алексея Федоровича и Азы Алибековны.

– Кстати, на них уже начался наезд прогрессивной мировой общественности, - заметил Белокуров.
– В одной демократической газете пропечатано, что ноги русского фашизма растут из туловища лосевских книг. То ли еще будет в двадцать первом веке, господа! Вот такие карточки и картинки, как у вас, держать в доме будет воспрещено. Зачем нужны Вагнер и Чайковский, если есть универсальный Шнитке?