Обвал
Шрифт:
И тут я увидел: ползком спускался немецкий офицер. Я бросился ему навстречу.
— «Час последней ночи настал!» — негромко произнес офицер, уже подмятый мною.
И я тут же заорал во все горло:
— «Не стрелять, ребята!..»
На КП, в каменной, тесной пещерке, догорает последний огарок свечи. Мы уже переоделись в немецкое обмундирование. Наступает последний час ночи, длившейся более шести месяцев. Боков гасит свечу, и мы вслед за Густавом Крайцером выходим наружу. Гремят под ногами пустые газовые банки.
Темно.
Я вполголоса читаю:
Где-тоВот уже осень! Позади длинные огненные версты, жестокие схватки. Бокову теперь не дашь двадцать четыре года, подносился, на лбу пролегли морщины — вроде он и не он. И верно, война не молодит людей — с виду Бокову можно дать все сорок. Но плеч своих развернутых он не опускает и голоса своего не теряет. Все «Вперед!» да «Вперед!». А на земле, занятой врагом, не шибко-то пойдешь. А он все: «Солдатушки, бравы ребятушки». Ну, мы — за ним…
Таким макаром и дотянул этот человек нас, горсточку бойцов, до гор Кавказа.
Мы уже влились в какую-то роту наших войск. Ее командир, по фамилии Кутузов, очень веселый, еще молоденький, поспрошал нас, кто с какого года рождения, и говорит:
— Вот и бородатые! Оказывается, вы все моложе меня! Давай вперед, комсомолята! Сейчас ударим во фланг.
И конечно, вскоре ударили порядком. В бою этом меня сильно ранило. Пришел в себя на повозке.
— Куда везете? — спросил я возницу-девушку.
— В госпиталь. — Она назвала номер госпиталя, потом уже, в обширном дворе, добавила: — Госпиталь для командиров и для красноармейцев.
И залег я в этом тыловом госпитале надолго. Врачевал меня хирург по фамилии Беридзе, хороший доктор. Когда я начал ходить по палате, Беридзе сказал:
— Все идет хорошо, как положено. Завтра сведу тебя во второй корпус.
На другой день он привел меня в просторный зал лечебной физкультуры, почти весь заполненный ранеными, но уже умеющими и ходить, и лазать по лесенкам да крутить спортивные палочки.
Я обратил внимание на троих мужчин, раздетых до трусов. У одного из них, с виду постарше своих двух товарищей, от плеча к локтю пролегла глубокая борозда затверделой раны. Видно, больно было ему поднимать и распрямлять руку: по смуглому лицу его ручейками скатывался пот, но он все суетился, покрикивал на помогавших ему оттягивать, выпрямлять руку:
— Дмитрий Сергеевич, так, еще раз, посильнее! Алешкин, Никандр, ты моложе, вытягивай, выпрямляй! Иначе не выпишут…
Я заметил: и сам Дмитрий Сергеевич пораненный, у него от бедра до колена чернел шов. И у самого молодого из них, Алешкина Никандра, одна нога, похоже, была короче, он немного хромал, все подпрыгивал, чтобы повыше поднять изуродованную руку у мужчины постарше, мокрого от пота и все требовавшего не жалеть его, «иначе спишут со строевой».
— Узнаешь? — спросил Беридзе.
— Узнаю, полковник Кашеваров, командир нашей дивизии… А тот, что с рубцом, майор Петушков… Неужели вернутся в строй?
— Обязательно! —
Светлый зал пыхтел, кряхтел, смеялся и переругивался, мучил себя и медиков.
Не знаю, чем я пришелся, приглянулся полковнику Кашеварову и майору Петушкову, но они частенько брали меня в свою компанию на прогулки, посидеть в тенистом госпитальном скверике после обеда или накануне ужина. Может, оттого они приглашали меня, что я все же в какой-то степени приходился им однополчанином, вышел из керченских каменоломен, где полегло немало подчиненных им командиров, политработников, красноармейцев…
Были они, как мне казалось, по характеру разные… Дмитрий Сергеевич Петушков — помягче, нетороплив в оценках поступков. Петр Кузьмич Кашеваров — пожестче, погорячее.
Память на поступки людей у них обоих — отменная.
Я глядел на березовую скорбную рощу, считал обелиски, сверкавшие в лучах проглянувшего из-за облаков ноябрьского солнца.
— Сухов, — обратился ко мне полковник Кашеваров, пришедший в скверик на этот раз одетым по всей форме, как и майор Петушков, — вот и пиши о нас. — Увидев появившегося в конце сквера на скамейке капитана, одетого в полевую форму, Кашеваров поднялся, пошел к нему. Капитан, похоже, не из госпиталя, а приезжий.
— О своих думай, — повернулся ко мне майор Петушков. — По законам фронтового братства каждого тянет в свою часть. Я не сомневаюсь, встреча состоится. Еще повидаемся…
Возвратился к Петушкову полковник Кашеваров, зашарил по карманам, волнуется. Я помог ему закурить.
— Дмитрий Сергеевич, правильно мы с тобой поступили, что по третьему рапорту написали. Далеко ведь забрался немец, пока мы лежали…
Сигарета жгла Кашеварову пальцы. Я раскурил ему новую. Он подхватил ее губами, взглянул на меня с благодарностью, продолжил:
— Да сиди уж!..
Кашеваров долго молчал, вроде бы собирался с новыми мыслями.
— Да где же моя цидула? — Он захлопал по карманам и, подняв с земли тлеющий «бычок», сказал: — Капитан, который ко мне подходил, это порученец генерала Акимова. Я вручил ему наши рапорты. Будем ждать решения. Завтра медкомиссия. Похоже, что выпишут. А за назначением дело не станет…
Кашеваров и Петушков уезжали утром на третий день. Со стороны Нальчика, расположенного от нашего госпиталя в семи километрах на запад, доносился гул бомбежки, тянулось к небу огромное облако густой непролазной пыли. Я крутился возле полуторки, в которой уже находились и полковник Кашеваров, и майор Петушков. Дмитрий Сергеевич окликнул меня:
— Слушай, Микола, твой-то командир, Егор Петрович Боков, оказывается, командует ротой в разведбате тридцать седьмой армии. А как твои дела?
— Через неделю выпишут.
— А сам как настроен?
— А вот так, товарищ майор: фляга при мне, сидор при мне, шинелька скатана. Красноармейскую книжку выкрал…
— Так чего же ты стоишь? Залезай к нам…
ВОЗВРАТНЫЙ ПУТЬ
Часть вторая