Обвинение в убийстве

Гервиц Грегг

– Ладно. Ладно. Может быть, вы объясните мне, что это значит – расстаемся? Я никогда этого не понимал. Вы или женаты, или разведены. Что значит расстаемся?

– Послушай, Медведь, когда теряешь ребенка…

– Не забивай меня статистикой, Дрей. Мне наплевать на статистику. Ты, Дрей, и ты, Тим, вы мои друзья, и вы ладите лучше, чем все супружеские пары, которые я когда-либо видел. – От волнения он тяжело дышал. – Если вы думаете, что не нужны друг другу, вы просто ненормальные.

– Медведь, – сказал Тим. – Успокойся.

– Я не собираюсь…

– Ус-по-койся.

– Хорошо.

Кто я такой, чтобы говорить вам, что делать? Я думаю, вы, ребята, знаете, что вам нужно.

Тим набрал в легкие побольше воздуха и сказал:

– Такие вещи, как с Джинни, все меняют. Ты чувствуешь, что в жизни появилась трещина или разлом, и хочешь его заровнять, но не можешь этого сделать. Стараешься и так и сяк – все тщетно. И чем больше ты над этим бьешься, тем больше становится разлом. И ты, не желая того, разрушаешь все, что у тебя до этого было. – Он бросил быстрый взгляд на Дрей. – До этого у вас было нечто – скажем, красивая вещь. И вы не хотите видеть ее оскверненной. И, может быть, лучше уйти, пока хоть в ней еще осталась чистота. Потому что нет сил видеть, как она…

Дрей впилась зубами в кулак. Тим поднялся и коснулся ее мягких светлых волос и дотронулся до щеки.

Когда он шел к машине, его плечи болели, как будто только что сбросил с них какой-то неимоверно тяжелый груз.

Тиму, в общем-то, делать было нечего, кроме как сидеть и ждать назначенной на восемь часов встречи. Устроившись за шатким письменным столом, всматриваясь в улицу, и все больше и больше утопая в бесконечном лабиринте горя.

…Роды с кесаревым сечением и сложным послеоперационным периодом на три недели уложили Дрей в постель. Именно Тиму приходилось вставать по ночам, чтобы укачать Джинни или приготовить ей бутылочку. Именно он объяснил Джинни, когда ей было три года, что за окном не монстр, а дерево. Именно он провел воспитательную беседу с детсадовским хулиганом, обидевшим Джинни.

Он сделал мир безопасным для нее. Он научил ее доверять.

А как раз этого он не должен был делать.

Каждый раз, когда он думал, что приспособился к горю, оно наносило ему новые удары; оно накрывало его с головой.

Через сорок пять минут Тим буквально вытолкал себя на пробежку. Не привыкший к смогу и выхлопным газам, он добежал только до угла улицы и остановился, согнувшись пополам и тяжело дыша – как шахтер, выкуривающий в день по три пачки сигарет. Дома Тим с облегчением принял душ, а потом отправился к Рейнеру. Он чувствовал, что Комитет может дать ему что-то, что было необходимо ему, как воздух.

Дать ему цель.

Рейнер снова надел личину благонравного и сдержанного человека – ни намека на ночное вторжение. Тепло встретив Тима, он провел его в конференц-зал, где уже ждали остальные. Аненберг сидела в кресле, положив ногу на ногу, в строгой темно-синей, но слишком короткой юбке.

Аист в очередной гавайской рубашке, на этот раз сине-зеленой, поднялся поприветствовать Тима. Его рука

была влажной и отекшей, рукопожатие – слабым.

– Я хочу поприветствовать вас в Комитете, мистер Рэкли.

Митчелл сидел откинувшись в большом кожаном кресле и положив ноги в кроссовках на край мраморной столешницы. Роберт точно в такой же позе сидел напротив и казался зеркальным отражением брата.

Дюмон подошел и со странной гордостью посмотрел на Тима. На какую-то долю секунды Тиму показалось, что тот собирается его обнять, и он почувствовал облегчение, когда Дюмон протянул ему руку и сказал:

– Я знал, что могу рассчитывать на тебя, Тим.

Две бумагорезки стояли по обе стороны двери, как часовые.

В баре стояли два графина с водой и комплект стаканов.

Взгляд Тима переместился на стол, где были расставлены фотографии в рамках: старый черно-белый снимок женщины с популярной в семидесятые прической – перед стулом Дюмона, фото потрясающей блондинки в самом расцвете юности, сидящей верхом на лошади – перед Митчеллом и Робертом. Тим двигался вокруг стола, пока не дошел до своего кресла. Из тонкой серебряной рамки на него смотрела Джинни. У нее была глуповатая, чуть смущенная улыбка. Фотография, где она во втором классе, та, что печатали в «Лос-Анджелес таймс». Видеть Джинни в этой незнакомой обстановке было неприятно. Тим взял снимок в руки и некоторое время рассматривал его так, будто никогда не видел.

– Мы позволили себе эту вольность, – сказал Дюмон.

Тим подумал о Кинделле, просыпающемся каждое утро в обшарпанном гараже со следами крови Джинни. Он подумал о том, что хотел бы на десять минут остаться с ним наедине, и о следах, которые останутся после этого на стенах.

– …фотографии полезно иметь под рукой. Они помогают сосредоточиться на главном. – Взгляд Роберта вернулся к фотографии Джинни, его лицо смягчилось – первая трещина в каменном фасаде.

– Мы сочувствуем тебе, – сказал Митчелл. – Это ужасно.

– Спасибо.

Рейнер обратился к Дюмону:

– Не пора ли привести его к присяге?

Дюмон смущенно прочистил горло и начал читать текст, напечатанный на желтом юридическом бланке. Клятва была кратким изложением пунктов, которые они обсуждали два дня назад в библиотеке Рейнера. Тим вслед за Дюмоном повторил каждый пункт, в том числе пункт о самороспуске, потом сел и придвинул кресло к столу:

– К делу.

Бумагорезка, сотрясаясь, поглотила листок Дюмона. Дюмон отдернул руки от щели:

– Ненасытная тварь.

Рейнер снял со стены портрет сына; за ним оказался сейф с электронным замком на круглой панели и встроенной сверху задвижки, позволявшей класть вещи в сейф, не открывая дверцу.

Заслонив собой сейф, Рейнер набрал код, потянул за стальную ручку и сделал шаг в сторону. Дверца открылась, и все увидели в сейфе солидную стопку папок.

По Тиму словно прошел разряд тока, и его сердце лихорадочно забилось.

Одна из этих папок была посвящена Кинделлу.

Рейнер жестом показал на открытый сейф: