Обвинение в убийстве
Шрифт:
Какое-то время они молча разглядывали темное здание.
– Когда становишься старше, – начал Дюмон, – начинаешь по-другому смотреть на мир. Идеализм не исчезает, но уменьшается. Ты начинаешь думать: черт, может быть, жизнь – это то, чем мы ее делаем, и, может, наша задача – просто сделать это место лучше. Может быть, это все старческий бред. Может быть, прав был поэт, который сказал: «Если бы молодость знала, если бы старость могла».
– Я не читаю поэзию.
– Да. Я тоже не читаю. Это жена… – Его яркие голубые глаза светились в темноте. Поразительно голубые глаза –
– Видишь ли, Тим… можно мне называть тебя Тимом?
– Конечно.
– Для того чтобы во всем находить смысл, изменять к лучшему, нужно быть высокоморальным человеком. Честным и справедливым. В тебе есть и то и другое.
– А как насчет остальных?
– Рейнер бывает тщеславен и глуп. Тщеславие его оглупляет. Но он блестяще разбирается в людях и ситуациях.
– А Роберт?
– А что Роберт?
– Он кажется немного… непоследовательным.
– Он прекрасный оперативник. Преданный, даже чересчур. Бывает, что он выходит за рамки, но всегда вовремя останавливается.
– По-моему, он и его брат не особенно горят желанием играть вторую скрипку.
– Им нужно у тебя учиться, Тим. Просто они этого еще не знают. Они думали, что их оперативных навыков будет вполне достаточно, и не видели в тебе никакой необходимости, но я, Рейнер и Аненберг дали понять, что не собираемся предоставлять им свободу действий. Нам нужно, чтобы работа шла не просто хорошо, а безупречно, и ты единственный кандидат, у которого есть все, чтобы обеспечить такую работу.
– Как вы это определили?
Губы Дюмона сложились в гримасу раздражения:
– Рейнер нашел тебя после смерти Джинни: он собирал информацию обо всех подходящих представителях правоохранительных органов Лос-Анджелеса, составлял психологические портреты и занимался всей этой научной дребеденью. Как только он тебя выбрал, ребята приступили к работе и начали собирать о тебе сведения. Чем больше мы узнавали, тем больше нам это нравилось.
– Кто скажет им, что они поступают ко мне в подчинение?
– Я скажу.
– Они тебя боятся.
– Нет. Уважают. Ну, может, слегка побаиваются. Я встретил их сразу же после того, как погибла их сестра, и помог им справиться с горем. Ты помогаешь кому-то, и он никогда об этом не забывает. Всегда тебе благодарен. И, может быть, уважает тебя чуть больше, чем ты того заслуживаешь. Они не такие, как ты, и даже не такие, как я. Им нужно, чтобы их кто-то направлял. Я их далеко от себя не отпускаю, постоянно за ними присматриваю.
– Звучит как поговорка, которая советует держать врагов на расстоянии вытянутой руки.
– Это преувеличение, – сказал Дюмон. – Они хорошие парни. Им нужен лидер. Новый лидер.
– Это не та роль, которую я хочу играть.
– Я знаю. Поэтому я и выбрал тебя. – Дюмон тяжело и совсем не театрально вздохнул. – Никто из них не понимает, что для тебя вступление в Комитет будет жертвой, а не облегчением. Тебе придется отречься от своих ценностей и добропорядочности. Твоими противниками станут люди и организации, которые ты
Он протянул руку и постучал двумя узловатыми пальцами по груди Тима:
– А хуже всего то, что ты будешь чувствовать себя лицемером. Но ты поймешь, что действовал напрямую и получил реальные результаты. Трудно быть первопроходцем, стоя на трибуне, даже если эта трибуна платиновая, серебряная или сделана из креста, на котором распяли Господа.
Тиму вдруг пришло в голову, что в уважении, которое Дюмон внушал так легко и естественно, скрывалась глубокая нравственная подоплека.
– Когда кого-то грабят, насилуют, убивают, жертвой становится общество, – продолжал Дюмон. – Общество имеет право на свою позицию. Мы представляем наше общество. Мы можем стать его голосом. То, чего ты хочешь добиться, можно попытаться сделать здесь. – Он вдруг тепло улыбнулся. – Об этом, по крайней мере, стоит подумать.
– Ты что, черт тебя возьми, совсем спятил? – Дрей облокотилась на стол, цвет ее глаз был глубоким, как у кошки, загнанной в угол.
– Не знаю. Может быть. – Тим откинулся на стуле, скрестив руки на груди.
Снаружи бушевал ветер, отчего тускло освещенная кухня казалась маленьким тихим убежищем.
– Ты поговорил об этом с Медведем?
– Конечно нет! Я ни с кем не собираюсь об этом говорить.
– Тогда почему ты говоришь это мне?
– Потому что ты моя жена.
Дрей схватила его за руку:
– Тогда послушай меня. Эти люди играют на твоем горе. Как секта. Не позволяй им решать за тебя. Принимай решения сам.
– Я именно это и делаю. Принимаю решения сам. Но я бы хотел, чтобы в этом был какой-то элемент порядка. Закона.
– Нет. Закон – это то, чему служили мы. Та гордость, с которой ты рассказывал, что значит быть судебным исполнителем, была просто заразна. Меня восхищало, что ты говорил об этом как о призвании, словно был священником. Судебные исполнители, у которых нет скрытых целей, в отличие от агентов ФБР или ЦРУ, которые следят за осуществлением закона. Которые защищают конституционные права отдельного человека. Благодаря им не закрывают клиники, где делают аборты. Провожают чернокожих первоклассников в школу в Новом Орлеане, где были отмечены случаи расовой дискриминации… Я поверить не могу, что ты, который поклялся поддерживать и защищать суды, можешь думать о таком!
– Я больше не судебный исполнитель.
– Может быть, нет, но этот Комитет… У него нет никаких сдерживающих факторов. Если тебе нужно найти какой-то выход для ярости – на Кинделла, на Джинни, на себя, – я могу это понять. Но сделай что-нибудь настоящее. Пойди застрели Кинделла. Зачем городить вокруг этого такой… огород?
– Это не огород. Это правосудие. И порядок.
На лице Дрей появилось раздражение, которого Тим научился бояться:
– Тим, не покупайся на соломенную мораль и дешевые речи. – Она закусила губу. – Значит, если информация о сообщнике не подтвердится и вы решите дело не в пользу Кинделла, ты сможешь его убить.