Объяснение в любви
Шрифт:
Вслушайтесь, как читает текст к документальному фильму Иннокентий Михайлович Смоктуновский. Он окрашивает слово своей индивидуальностью, его не назовешь ни сдержанным, ни холодным, но вместе с тем артист отнюдь не выражает себя, а стремится через призму своего восприятия передать мысль автора, ее энергию, логику, динамику, и, словно освобожденная от оков, она летит к зрителю. В чтении Смоктуновский слагает то двуединство, когда прекрасно узнается его неповторимый голос, а сам он превращается в неузнаваемого человека. Интонации его всегда человечны, но неожиданны, он удивительно держит паузу, которая становится продолжением мысли, почти неуловимо меняется
Артист не бывает подчеркнуто театрален, как будто незаметно ведет зрителя за собой по фильму, и к финалу его они приходят вместе. Но главное, пожалуй, философичность Смоктуновского в подходе к материалу: он создает второй, а то и третий план картины, тем самым придавая ей значительность, объемность. Кажется, что человек, осмысливающий фильм, существует рядом с тобой, но это и близость и отстраненность одновременно, дистанция между чтецом и зрителем то сокращается, то увеличивается, чтобы в момент кульминации исчезнуть вовсе. И тогда его эмоции без потерь преодолевают телевизионный экран. Это и есть общение.
Вообще, сколько разных встреч со зрителями со сцены, с телевизионного экрана, с эстрады, в жизни, столько может возникнуть разных нюансов в общении — психологических, эмоциональных, интеллектуальных.
«ДОБРЫЙ ВЕЧЕР, СУДАРЫНЯ!»
Еще когда строилась Останкинская телевизионная башня, появилась передача «Эфир 537» (эти цифры означали высоту башни). Однажды для этой передачи, которую я вела, мне поручили взять интервью у Иннокентия Михайловича Смоктуновского, снимавшегося в то время в главной роли в фильме «Чайковский». Вместе со съемочной группой приехали на «Мосфильм». Нашли павильон.
Я узнала, что Смоктуновский отдыхает в гримерной. «Через 15–20 минут он вас примет». Показалось, что я ждала значительно дольше. В маленькой комнате на небольшом диванчике в бархатном черном сюртуке сидел Петр Ильич Чайковский. Я растерялась: удивительное сходство! Как же мне удастся оговорить будущее интервью, ведь я его должна взять у артиста, а не у Чайковского. Разговаривал со мной не Иннокентий Михайлович, а Петр Ильич, интонации, манера речи, ее стилистика, ритмические периоды — все было из другого века. Иначе как «сударыня» он ко мне не обращался. Видимо, не хотел выйти из того внутреннего состояния, которое ему удалось обрести. В этот день снимали эпизод в вагоне поезда Москва — Петербург…
Смоктуновский предложил мне руку, и мы отправились в павильон. Здесь стоял старый вагон, дверь в купе, в котором должен был ехать Петр Ильич, была открыта. До сих пор помню эти продавленные кожаные сиденья. И вот произошло неожиданное и трудно объяснимое для меня превращение артиста. В гриме и костюме Чайковского он вдруг стал самим собой, и началось интервью. Смоктуновский сделал это так легко, как в наше время переключаются кнопки сенсорного телевизионного приемника. Мне из своего смятения переключиться на деловой тон интервьюера оказалось значительно труднее.
Иннокентий Михайлович мне помог. Беседа в вагоне получилась на удивление непринужденной, вспомнили первую роль Смоктуновского в телевизионном фильме «Ночной гость», ставшую для телезрителей открытием артиста, смеялись, шутили, а главное, говорили о телевидении как об искусстве. Я только боялась, что нашему телевизионному оператору не хватит пленки. А потом режиссер фильма «Чайковский» Игорь Таланкин
СТОП!
На «Мосфильме» снимали картину, главную роль в ней играл молодой, но уже известный актер Леонид Куравлев. Один из эпизодов представлял собой телевизионную передачу, в которой герой Куравлева рассказывает, как он спас людей за Полярным кругом. По сценарию до приезда на телестудию, в аэропорту, он знакомится с девушкой, но в толпе они теряют друг друга. Не зная ее телефона, адреса, герой просит разрешения у ведущей передачи показать фотографию своей новой знакомой по телевидению, надеясь, что она откликнется.
В роли диктора предложили сняться мне. Играть я должна была саму себя. И вот все готово к съемке. Куравлева сопровождал белый медвежонок. Чтобы заставить его вставать на задние лапы, стол смазали медом. На вопрос режиссера, знает ли артист текст эпизода, тот ответил: «Нужды в этом нет, на телевидении все читают по бумажке». Словом, он разложил свой текст, камера взяла средний план, в котором были полярник, диктор и медвежонок, щелкнула хлопушка, раздалась команда: «Мотор!».
Эпизод начинался с моей реплики: «У нас в студии герой Заполярья имярек, мы попросили его рассказать…» Куравлев подвинул к себе листочки, набрал в легкие воздуха и начал: «Дорогие товарищи!..» И тут же уткнулся в текст, а я, забыв, что только играю роль диктора, стала вести себя так, как вела бы себя диктор Леонтьева в подобной ситуации: «Нет, пожалуйста, не надо по бумажке! Вы совершили такой подвиг, расскажите о нем своими словами!» Услышала: «Стоп!» Леонид Куравлев растерялся: «Что вы со мной делаете! Я не знаю, что надо говорить…» Режиссеру эта ситуация показалась интересной, видимо, возникло живое общение. «Давайте так и снимем», — сказал он.
Может быть, подсознательно это была моя маленькая месть за то небрежение к телевидению, где, видите ли, все читают по бумажке! Конечно, артисту, привыкшему к обязательному тексту роли, психологически очень трудно от этого отрешиться; в сознании своем ему надо преодолеть этот барьер, чтобы, играя роль, излагать мысль своими словами.
Если артиста приглашают на телевидение в качестве ведущего, то и это свое назначение он часто тоже воспринимает как роль, то есть играет роль ведущего, а не становится им. И тогда ему чужда импровизация. Отклонение от текста роли для него всего лишь отсебятина, а этого никакой уважающий себя артист допустить не хочет. Импровизация в кино и в театре — желанный гость лишь во время репетиций, а на телевидении — и в момент передачи.
ПОМИНАЛЬНАЯ КАША
Вести белгородскую передачу мы пригласили Владимира Сергеевича Ивашова. Рассказ шел о двух районах Белгородчины — Щебекинском и Ракитянском. Это десятки больших и малых сел. Одни стоят по берегам тихих светлых рек, другие
— у подножия меловых гор. Названия у них такие теплые и добрые: Бобрава, Таволжанка, Белый Колодец…
— Но одно село называется сурово, — начала я военный эпизод. — Три с лишним века тому назад нарекли его Солдатским. Здесь проходила засечная черта — линия обороны южных границ Русского государства. Поистине солдатская судьба выпала ему в Великую Отечественную.