Обязалово
Шрифт:
Сие соитие есть, по суждению моему, из деяний важнейших. Не токмо в жизни моей, но и в истории всея Руси. Прямо скажу: восторгов особых телесных… не, не понравилось мне. А вот следствия произошли великие.
Через восемь лет, в мае 1169 года, через Киев вниз по Днепру шёл большой полоцкий караван. Евфросиния Полоцкая, с братом своим, князем Давидом и двоюродной сестрой Звениславой — иноконей Евпраскией — отправлялись в паломничество в Святую Землю. Караван встал в Вышгороде, и князь Андрей, озабоченный делами земель Полоцких и Русской Православной церкви устроением, укротил гордыню свою и явился в сей, достопамятный ему городок, где 12 лет тому он сам князем посажен был.
Я же в те поры был в отъезде в Торческе, где умирял торков и бередеев. Однако, узнав о прибытии достопочтимой игуменьи Полоцкого Спасского женского монастыря, бросил всё и, не щадя коней, забрызганный весенней грязью аж по самые уши, прискакал к Вышгороду.
Успел я в наипоследнейший миг. В Вышгородском Борисоглебском соборе двое будущих православных святых, двоюродные брат с сестрой, лаялись в голос над могилами двух наиболее
Евфросиния наступала на Андрея, тыча в него рукой и поминая покражи его, здесь совершённые: икону Божьей матери да меч Борисов. Меч, как и обычно, висел у Андрея на поясе, служа наглядным подтверждением правоты её.
Невысокая, пожилая, но с совершенно прямой спиной, женщина, в скромном чёрном одеянии бесстрашно наступала на Государя всея Руси, в дорогих одеждах, драгоценных каменьях, в изукрашенном оружии. Тоже пожилого, с гордо задранной головой из-за несгибаемой шеи.
Ей слова о давнем разорении земли Полоцкой и о недавнем — матери городов русских — Киева, о пьянстве и разврате Долгорукого, об ошибках самого Боголюбского, о Фёдоре Ростовском… били не в бровь, а в глаз. Боголюбский же не находился с ответом, и только повторял:
— А вы…! А ты… Чародеева внучка!
Вне себя от ярости он уже и меч свой вытащил. Но бесстрашная женщина, не взирая на смертельную опасность, продолжала в голос его позорить и срамить перед двумя многочисленными свитами и толпой горожан, заполнивших собор.
Я успел протолкаться сквозь толпу жадно ожидающих пролития святой (и княжеской) крови, зрителей. И перехватить уже поднятую руку Государя. Глядя в его бешеные глаза на искажённом злобой лице, весело поинтересовался:
— Тут двое мучеников уже лежат. Ребята молоденькие. Думаешь, им эта старушка подойдёт? Сразу двоим?
Несуразность моего вопроса пробила багровый туман великокняжеского гнева. Андрей ошеломлённо уставился мне в лицо. Потом в сердцах плюнул и пошёл к выходу, убирая меч в ножны.
— Что, Андрюшка? Правда глаза колет? Холуя своего оставил? Господь — велик, за нечистивство твоё — гореть тебе в печах адовых вечно. И слугам твоим!
Я, уже стерев дорожную грязь с лица, повернул её к себе:
— Здравствуй, Предислава. Вот и свиделись. Видать, Господь Вседержитель снова попустил. Смоленск-то помнишь?
Недоуменно разглядывала она меня, не узнавая. Пока я не напомнил:
— Человека, не ведающего страха божьего, не забыла?
Тогда ахнула, прижала руку ко рту и, отступая, чуть не упала. Пришлось поддержать её да сказать на ушко:
— Приходи ко мне. На подворье в Киеве. В гости. На ночку. Или забоишься? Праведница…
На другой день полоцкие лодии и вправду перешли на Киевский Подол. Ко мне идти Евфросиния — «доблестный воин, вооружившийся на врага своего диавола» — не осмелилась. А вот я к ней — рискнул.
Мы просидели, беседуя всю ночь до утра. Сперва — нервно, после — по-товарищески. Даже и — дружески. Рассказал я ей судьбу её, сколько помнил. Рассказал и про продолжение дел тех ещё, Смоленских. Делился заботами своими и планами, просил помощи. Уже солнце вставало, когда она сказала:
— Ладно, Иване, помогу я тебе в делах твоих. А коли бог не попустит — не обессудь.
Вот, красавица, гляди: прославляют меня ныне многие. За замыслы великие, за дела славные. Да те замыслы — бредом горячечным бы остались! Снами да туманами! Мало ли у кого каких хотелок бывает. Сила моя не в мозговых кручениях да мечтаниях, а в людях. Которые эти возжелания — делами своими наполнили.
Дары Евфросинии оказались для меня бесценными. Не злато-серебро, не щепки да мощи — славу свою к пользе моей она употребила!
Она отдала мне своих людей. Прежде всего — сестёр.
Грядислава перебралась ко мне во Всеволжск. Её инокини, дочери из лучших семейств Полоцких, стали одной из основ Евфросиниевского женского монастыря — моего «института благородных девиц». Кабы не слава Евфросинии да обителей, ею учреждённых — не отдали бы мне вятшие люди русские своих детей.
Звенислава оставалась в Иерусалиме на многие годы нашим самым главным агентом влияния и источником информации. Её описания святынь и монастырей, городов и путей и по сю пору читаются с живым интересом. По словам её сумели мы превратить Рога Хотина в могилу для дамаскинов. Её беседы с вдовами из Бургундской династии, с высшей знатью королевства, позволили понять причину вражды между графом Триполи и магистром Тамплиеров. И к пользе нашей применить.
26 писем написала в те дни в Киеве Евфросиния, к князьям и боярам, к епископам и игуменам. И этим положила Полоцкую и Туровскую земли мне в руки.
Если на Руси я бы и сам справился, хоть бы кровью немалой, то дел наших южные без Евфросинии — и не было бы вовсе!
Кабы не разговоры её с Мануилом Комниным — не отдал бы он Крым князю русскому. Мы бы тогда и Степь зажать не смогли бы — так бы и резались без конца на порубежье, так бы и утекала попусту сила русская.
И сватовство Иерусалимское без неё — не потянули бы.
Евфросиния (Предислава) Полоцкая умерла в 1173 году в Иерусалиме. До самой смерти своей слала она письма, помогая делам моим в разных краях.
Слава её была столь велика, что, хотя и жизнь её прошла на окраине земель христианских, в лоне церкви православной, но святой она признана и Восточной церковью и Западной. Оказалась она выше взаимной анафемы папы и патриарха. А крест её напрестольный, с пятью гнёздами,
«Да н изнесться из манастыря никогда же, яко ни продати, ни отдаті, аще се кто прслоушаеть, изнесть и от манастыря, да не боуди емоу помощникъ чьстьныи крестъ ни въсь вкъ, ни въ боудщии, и да боудеть проклятъ Святою Животворящею Троицею и святыми отци 300 и 18 семию съборъ святыхъ отець и боуди емоу часть съ Июдою, иже прда Христа».
Не в страхе проклятия дело. Просто… она так хотела.
Глава 220
Звать Варьку не пришлось. Её голова торчала на уровне пола. Стоило махнуть ей рукой, как она выметнулась с уходящей в подземелье лестницы и… кинулась мне в ноги, обнимая колени.
— Господин мой! Ангел Божий! Меч Господень! Светоч воссиявший!..
— Ты чего???
— Я так счастлива! Я узрела и уверовала! Благодать снизошла на меня, и радость воздвиглась в сердце моём!
— Тихо, блин! Тихонько уходим, выберемся отсюда — поговорим. Выводи, Варюха.
Чегой-то она? Подслушала мои измышлизмы кусками? Остальное домыслила и… сподобилась. Вот только основателем нового религиозного культа мне становиться! Иисус, Магомет и Ванька Плешивый… Факеншит! Несвоевременно. Ноги бы унести.
Двери церкви мы открыли без особого скрипа. Напоследок оглянулся: Евфросиния задумчиво смотрела мне в спину, пытаясь, не глядя, раздёргивать узлы на ногах. Она вздрогнула от моего подмигивания, неуверенно улыбнулась в ответ.
Вот же, половина волос — седые. А сама… и умом и телом. Наследственность, однако.
— Господине, мы сейчас вверх, к зимнему храму, и влево. Там сараюшки такие стоят…
«Чёрная полоса» моей «зебры» ещё не закончилась: сбоку, от колонны, на которую опиралась крыша церковного крыльца, шагнули три серых тени:
— Мир вам, сёстры. Слава Христу. Кто вы? И как посмели мешать молитве преподобной?
Оп-па! Я — идиот! Кто бы сомневался…
Мешать преподобной молиться в одиночестве никто не будет. Но внешнюю охрану для такой высокопоставленной и почитаемой гостьи местная игуменья просто не могла не поставить. На всякий случай и в знак уважения.
Бл-и-и-н! Ведь можно же было подумать! Но мозгов постоянно не хватает. Я напрягался, стремясь загрузить Евфросинию теологическими изысками, а об азах системы безопасности… извилин не хватило.
Варвара с восторгом несла околесицу. Типа: после общего молебна спрятались в храме, преподобная углядела, пожурила, наставила, благословила и отпустила… Важнее оказалось другое: одна из монахинь опознала недавнюю послушницу. Напряжённость разговора сразу снизилась. Но отпускать нас они не собирались:
— Пойдём-ка к игуменье. Пусть матушка решит: какую на вас епитимью наложить за столь великую дерзость вашу.
Две сторожихи, видимо — из полоцких, остались на месте. Третья повела нас к игуменье.
Встреча с настоятельницей… ночью, в женском монастыре, в женском платье… Меня ждут… длительные и болезненные процедуры. Вынесут не только мозги, но и… Все проклятия Евфросинии сразу исполнятся.
Всё-таки, монахини — не «волк`u конвойные» — она шла впереди, показывая дорогу. Мы поднялись по монастырскому двору и, чуть не доходя до лестницы зимнего храма, повернули вправо. Тут я и ударил.
«— Гражданка, чем вы ударили молодого человека?
— Газеткой.
— А почему череп проломлен?
— В газетке ломик завёрнут был».
Тут газет нет, поэтому мой гвоздодёр был завёрнут в тряпочку. Инокиня, получив удар по затылку, полетела носом в траву.
— Варюха! Где вход?! Показывай бегом!
Мы метнулись мимо освещённой лунным светом паперти к другой стороне церкви. И почти сразу сзади раздался истошный крик:
— Тати! Воры! Держи!
Слабо ударил. Пожалел, помилосердствовал. Женщину ломом по голове… а у неё на голове — видать, коса свёрнута. Кретин. Ведь повторял же себе: «от моего милосердия люди дохнут». Теперь, похоже, моя очередь пришла.
Спотыкаясь в полосах темноты и лунного света, путаясь в длинном подоле, поправляя сползающий на глаза платок, я бежал вслед за Варварой, в панике слыша за спиной нарастающий шум пробуждающегося по тревоге монастыря. Обежав какое-то строение, Варвара остановилась перед дверью. Похоже как погреба во дворах делают — дверь в раме, врезана в земляной склон.
— Засов! Засов помоги выдернуть!
Сдвинуть разбухший засов мы не смогли, но гвоздодёр помог и здесь — вытащили один из крюков вместе с гвоздями. Дверца открылась, пахнув на нас холодом и сыростью подземелья. Со стороны двора раздался собачий лай. «Нас не догонят, нас не догонят!». Я сунулся внутрь, в полной темноте нащупывая ногами осклизлые ступеньки крутой лестницы, а рукой — такую же кирпичную стену.
Только через десяток шагов дошло: Варвары рядом нет.
— Варька, ты где?
Сверху, после паузы, донёсся странно напряжённый голос:
— Господин мой… Ванечка… Я узрела, сподобилась. Ты иди. Я здесь останусь.
Какой-то шорох, деревянный стук, какой-то скрип… Она чего, сдурела?! Да её здесь… Из неё же всё вытрясут! Или она сама решила меня сдать?!!! Недожал, недоломал, недовдолбил…
Я метнулся по лестнице вверх.
«Метнулся»… два раза — мордой в кирпичи. Дверь была закрыта, а через щёлку между досками в нижней части дверцы было видно. И слышно. Вскрик Варвары, когда здоровенная псина, почти чёрная в темноте, со здоровенной пастью на довольно короткой морде, прыгнула ей на спину откуда-то сбоку, со склона. И мерзкий всхлюп рвущейся плоти, когда собачья башка резко дёрнулась в сторону.
От этого движения по мозаике лунных пятен отлетел и покатился по траве какой-то… мячик. Светленький, типа футбольного. В платочке.
Зверюга подняла голову и посмотрела прямо мне в глаза. Через расстояние, через эту щель… Он, явно, видел меня. Но запах вытекающей, булькающей крови отвлёк его внимание. Зверь, рыча, шагнул к… «мячику». А я… отвалился к стенке, прижался к холодному камню всей спиной.
Варенька! Варюха-горюха! Как я мог о тебе плохо подумать! Как мог вообразить, что предашь! Ты же спасла меня! Ценой своей жизни. Ценой своей смерти. Ты знала, что в монастыре держат таких… уродов. А вывернутый крюк засова явно указывал путь, по которому мы ушли. Ты поставила крюк на место, пыталась успокоить псов. Но… всего несколько часов назад, в подземелье… мы с тобой… на тебе, на твоём теле, на твоей голове — мой запах. Запах чужака в этом мире.