Обыкновенная история в необыкновенной стране
Шрифт:
Павлу он приносил все время какие-нибудь газетные новости и вполголоса, чтобы я не услышал, рассказывал их:
— Ух, какую речь Иосиф Виссарионович на съезде произнес! Не слышали?
Речь шла о речи И. Сталина на 19-м Съезде КПСС. Или:
— Вы вот около Сталина этого молодого человека, Маленкова, не приметили? Ох, голова, умница!
Павел с иронией выслушивал все это, не обрывал его и переводил разговор на тему: что пишут из Москвы. В то время писем от матери он не получал и очень страдал от этого. Было странно, что Дунаевский до сих пор ощущал себя причастным к партийной кухне.
Если он приходил и видел, что мы не одни
— Так это вы эти дурацкие песни сочиняете?
Как и всегда при Алексисе, разговор вскоре переходил на политические темы. И как только в разговоре появлялись слова вроде «Сталин» или «советская власть», Дунаевский вставал и, сославшись на какую-либо причину, исчезал из барака. Однажды речь зашла о созданном большевиками голоде на Украине в 30-е годы и Топорнин по ходу своего рассказа обратился к Дунаевскому как к одному из партийно-комсомольских лидеров тех годов:
— Так вот, когда вы эту коллективизацию придумали… Дунаевский тут же перешел к открытой защите:
— Давайте, товарищи, без личностей! И я теперь пошел… — Он встал, но Павел крепко схватил его за локоть и усадил обратно на место: «Коммунисты не должны отступать!». Маленькие глазки Дунаевского часто замигали:
— Тогда, если меня вызовут, я все расскажу!
Павел в ответ ему:
— Неисправим! Расскажите, расскажите, голубчик! — Начал поглаживать его по плечу. — И вместе с нами со всеми и срок добавочный получите.
На лбу у Дунаевского появилась испарина.
Мне он не был симпатичен, но было явно несправедливым смеяться над этим трусливым московским мещанином, прицепившимся к советской власти. Например, Стахов, завидев его стоящим во дворе на вечерней проверке, наезжал не него, начиная изображать локомотив, и при этом пел:
Наш паровоз, вперед лети, в коммуне остановка… …В руках у нас винтовка!Как-то при всех разговор коснулся «вечной темы»: «За что все-таки сажали людей?». И тут, ко всеобщему удивлению, Дунаевский заявил:
— Я, например, сижу, потому что я еврей!
Все так и обомлели, возникла пауза. В то время в Москве начались процессы против «врачей-убийц», большинство из которых были евреями. Первым нашелся Топорнин:
— Ну, какой вы еврей? Вы ведь государственный еврей! Это совсем другое. Такими были Зиновьев, Троцкий, да почти половина всей этой банды!
— А вы антисемит, Алексей Николаевич! — нашелся Дунаевский.
— В этом смысле да, вы правы, я антисемит, я против Троцкого. Но дело не в этом. Если в коммунистической карьере вам не повезло, то теперь вы хотите найти новое прикрытие — еврейскую национальность. Какое отношение вы имеете к еврейскому народу, который сейчас ведет войну в Палестине за свою независимость? Вы поедете туда сражаться? Конечно же, нет! Если же вам завтра снова предложат вернуться в Москву и занять какое-нибудь кресло в ЦК, вы с радостью согласитесь служить партии антисемитов, и будете заявлять с трибуны, что в СССР антисемитизма нет.
— Меня удивляет, как это вы еще дружите с Павлом, который тоже еврей! — нашел выход Дунаевский,
— А вот этого ни я, ни он не замечаем! — продолжал Топорнин. — Для нас это совершенно все равно. Ни его, ни меня не волнует наше происхождение, мы оба российские, не русские, а российские интеллигенты!
Павел слушал этот диспут и улыбался.
— Вы в еврейском вопросе ничего не понимаете или не хотите понять, — не сдавался Дунаевский.
— А вы так стали понимать! Видимо, после того, как узнали из хода процесса, что есть международная организация евреев, которая помогает евреям. Вот вы и вспомнили, что вы еврей, так как поле для новой игры вдруг открылось. А когда вы сидели секретарем по идеологии в комсомоле, то, поди, библию поносили, а Герцеля и Жаботинского объявляли врагами еврейского народа [19] .
19
Герцель и Жаботинский — идеологи сионизма начала XX века, создатели идеи независимого еврейского государства.
Спор разгорался и переходил на личности. Здесь неожиданно встал Павел:
— Ну, вот что! — многозначительно произнес он и после паузы тихо добавил: — Поздно уже, скоро бараки закрывать будут!.
Все разошлись.
После этого Дунаевский уже не тревожил Павла «партийными новостями».
Чтобы закончить эту историю, нужно забежать вперед и рассказать о том времени, когда Алексея Николаевича Топорнина по прошествии еще нескольких лет выпустили, наконец, на свободу. Тогда шли годы «оттепели», в Кремле воцарился Никита Хрущев, и прошел тот самый разоблачительный XX съезд КПСС, начались частные амнистии и реабилитации для политических.
Павла хотя и освободили, но разрешили жить не ближе чем в 101-м километре от столицы. Он прописался в городе Клин, но подолгу нелегально пребывал у своей мамы в Москве. Я приехал к нему из Ленинграда разузнать об Алексее Николаевиче. Адресное бюро сразу же выдало нам его адрес и телефон — он был уже в Москве!
Звоню:
— Алексей Николаевич, это вы?' В трубке знакомый голос:
— Ну, конечно же, я. Я уже с утра жду вашего звонка, так как уже вчера почувствовал, что вы меня ищете в Москве!..
Он остался тем же Алексисом!
Едем на такси к нему на Малую Басманную, отыскиваем в первом этаже небольшого дома его квартиру. Открывает он сам: прямой, с торжественной улыбкой.
Он почти не изменился. Жмет руки, обнимает, проводит в свою комнату. Что мне сразу там бросилось в глаза, так это длинные закрытые стеллажи вдоль стен. Книги? Откуда же уже столько?
— Алексей Николаевич, вы получили свой парижский архив?!
— О нет, нет еще. Однако я уже пишу и пишу…
— А что, если не секрет, пишете?
— О, разное. Приходится работать по 10 часов в день. Спешу: 1974 год не за горами.
— Ну, а все же, если не секрет?
— Ну, если хотите… — подошел он к стеллажам и открыл две дверцы, за которыми мы увидели ровно расставленные толстые цветные папки.
— Вот я пытаюсь закончить второй том, так и недописанный, «Философии Небытия», — провел он рукой по папкам.
Мы с Павлом смущенно переглянулись, и я заметил, что Павел недоверчиво почесал подбородок.
Алексис торжественно сел и, как бы радуясь тому, что наконец-то появилась аудитория, продолжал: