Очарованная душа
Шрифт:
Да, он знал не хуже, чем она, что он умней своих соперников; он был дальновидней их, его взгляд был острей, глубже. Он видел их слабости, тщету их усилий и открывал это Аннете в двух-трех метких словах, освещавших все.
– Ну и что же, хозяин? Он смотрел на ее нервно вздрагивавший рот.
– Говори, говори! Я вижу, ты не робкого десятка.
– Почему бы вам не тряхнуть плечом?
– Чтобы поддержать их?
– Чтобы толкнуть их и свалить. И строить самому на их месте.
– Покажи мне участок!
– Вся земля.
– Трясина!
– Да разве вы с вашими руками
– А зачем? Плодить головастиков, как болотные жители? Нет, нет, довольно головастиков! Я не хочу увеличивать их число, не хочу увековечить мою породу. Довольно и одной жизни! Не хочу начинать сначала. Но уж из моей жизни я выжму все соки.
– А потом?
– А потом – в задницу! Аннета, насупившаяся, сердитая, отвернулась.
– Что? Оскорбил твой слух? – насмешливо спросил Тимон.
– Нет! Просто тошнит.
Она взглянула на него в упор:
– Стоит в самом деле судить других и презирать их за то, что они захватывают власть в свои руки, не будучи способными воспользоваться ею, и самому поступать также.
– Но я кое-что вижу, а они лопнут, да так и не увидят!
– Что же именно?
– Их пустоту. И мою. И твою. Всеобщую пустоту.
– Говорите о себе, если вам угодно, – сухо сказала Аннета. – Но не обо мне.
– Ах, вот оно что! – воскликнул Тимон, явно заинтересованный. – Ты претендуешь на особое положение?
– Это уж мое дело.
– А мне предоставляешь оставаться в моем положении?
– Вы сами этого хотите. Ну как вам не стыдно? Вам под силу схватиться со всеми опасностями жизни. А вы позорно спотыкаетесь о Пустоту! Пфф… (она подумала). Пустота такой же враг, как все остальное. Сверните ей шею!.. Вы усмехаетесь?.. Вы сдаете ей оружие?.. Вы мне противны.
Тимон, очень довольный, не сводил глаз с раздраженной кошки, которая, казалось, готова была плюнуть ему в лицо. Он обвел ее взглядом.
– Жаль, – сказал он, – ты уже не в том возрасте, чтобы принять мое семя! Если не я, то, быть может, оно дало бы тот бой, который тебя так прельщает.
– Я в вас не нуждаюсь! У меня есть свое семя. И я надеюсь, что оно доведет борьбу до конца.
– У тебя есть малыш. Верно! Приведи его ко мне.
– Нет!
Она решительно тряхнула головой.
– Я недостоин? – подтрунивал Тимон.
– Нет! – повторила она.
Тимон прыснул.
– Ты мне нравишься, – сказал он. – Ты не из боязливых. Мне бы такую жену! Нет уж, поздно! Ты пропустила поезд.
– Я еду по другой дороге, – сказала Аннета.
– В таком случае едем вместе! Вот увидишь: я еще повоюю! Пусть ускользает Пустота, безыменная трусиха! Я буду бить ее мерзких детищ!
Настало время тяжелой работы: рылись сапы, подкладывались мины, сооружались валы, – все ждало, когда горнист сыграет атаку, приступ… Тимон, все-таки задетый речами своей секретарши, снова вышел на арену и храбро дрался со своими сильными соперниками… А при чем тут Аннета?
Она сама задавала себе этот вопрос в те редкие минуты, когда хозяин давал ей передохнуть. Но в эти минуты она
Дайте мне поспать! Завтра поговорим…
Но другой, тот, кем она так гордилась перед Тимоном, Марк, не хотел ждать до завтра. Он не давал ей спать. То, что его мать стала доверенным лицом, секретаршей Тимона, акулы Тимона, бандита Тимона, ошеломляло его, вызывало у него приступы бешенства. Он узнал об этом недавно – он жил отдельно от Аннеты и дулся на нее. Об ее отношениях с Тимоном он услыхал ее в кругу нищих, где ему приходилось гоняться за куском хлеба. Он узнал об этом в исключительно трагическую минуту.
Покончил с собой печатник Массой, его товарищ.
Беднягу подтачивали сифилис и отравление удушливыми газами – два несчастья, которые он привез с войны. Его перегоревший организм был не в силах выдержать бешеный напор внутренней жизни. Разочарования и озлобление подливали масла в огонь. Он харкал кровью, надрываясь до хрипоты на митингах. Он тщетно пытался расшевелить равнодушных участников войны, но они сердито отворачивались от него. Они на него злились: ведь он напоминал им о том, что каждый из них предпочел бы забыть, и под руганью многие прятали смущение. Массой уходил с этих собраний измученный, задыхаясь от боли, от бессильной ярости, мозг у него пылал. В довершение всего бессонница сводила его с ума. С предельной отчетливостью, точно в галлюцинации, видел он возвращение войны, которую делали неизбежной лицемерный и грабительский мирный договор и безучастность французского народа, поощрявшая зло. Он не мог примириться с мыслью о возрождении ада, из которого вырвался всего три года назад. Моральное предательство, на которое пошел его народ, лишало его существование всякого смысла. Он ничего не мог сделать. А если бы и мог, то за кого стал бы он бороться? За этих предателей? За тех, кто предал, свое дело, свой класс? За этих трусов?
Однажды ночью, когда его душили кашель и отчаяние, он старым солдатским ножом перерезал себе горло.
Марк нашел его лежащим на тюфяке, который набух от крови, как губка.
От Массона осталась лишь оболочка. Судорога свела его рот, все еще проклинавший предательство тех, кто остался в живых…
И именно в этот день на улице, недалеко от своего дома, Марк встретил мать. Она шла навестить его. Он не увидел печати усталости на ее лице, кругов под глазами; он увидел ее улыбку. Она принесла ему два билета на концерт и заранее радовалась, что послушает хорошую музыку вместе с сыном. Счастливая, запыхавшись от быстрой ходьбы, она сообщила ему об этом.
Он подскочил, насмешливо посмотрел на нее и, сунув руки в карманы, сказал: «Нет!» Аннета не поняла, в чем дело, – она подумала, что у него какая-нибудь связь и он не хочет ей рассказывать. Она сказала уступчиво:
– Если ты хочешь пойти с кем-нибудь из друзей, так возьми оба билета, малыш! Я пойду в другой раз.
Он вырвал у нее билеты из рук, скомкал и бросил в канаву. Сдерживаясь, чтобы не крикнуть, он прошипел:
– Я ничего не хочу от тебя! Улыбка у Аннеты застыла, сердце сжалось.