Очень личная книга
Шрифт:
– Ну, знамо дело, всё бы себе жизнь облегчить. Чем срать, жопу драть, лучше сраного набрать.
Если кто-то забавлялся пустяками в то время, когда надо было заняться серьезным делом, она призывала:
– Ну, будя дурака-то валять. Поиграл говном, да и за щеку.
Жизнь заставляла её поторапливаться в делах, успевать всё делать вовремя, при этом она никогда не выказывала внешней торопливости, суетливости, не была задерганной или загнанной обстоятельствами в угол. Просто надо было успевать все главные дела к сроку, не разбрасываться на мелочи, не отвлекаться на пустяки. Дела вроде бы делались неспешно, но промежутков между занятиями не было, и всё получалось споро и ладно.
– Срать да родить – нельзя погодить, – приговаривала она, когда
Будучи человеком земным, не склонным предаваться пустым мечтаниям и гаданиям о том, как могли бы сложиться обстоятельства при ином раскладе, она возражала таким «горе-теоретикам»:
– Да уж что и говорить. Чай, кабы не бы, да бы не но, то генеральшами все стали бы давно.
Не любила она и напыщенных, задирающих нос людей, она их не привечала и обзывала просто:
– Ну его, шута горохового. Его ведь и на козе не обсерешь.
В тех случаях, когда кто-то из детей или внуков пропадал надолго или болтался без дела, она спрашивала: «Где тебя носило?» А потом добавляла:
– Небось у Ветрова дым пилил. На собаках шерсть бил. Не иначе ведь?
В целом же должен заметить, вспоминая об этих бабушкиных фразах, что откровенных ругательств в семье никто не употреблял, матерные выражения были напрочь устранены из домашнего лексикона. Их как будто и не существовало.
В середине дня, перед возвращением с работы дедушки и детей из школы, бабушка старалась на полчаса прилечь и отдохнуть. Она называла это просто: «Прилягу на полчаса дурь свалить». Этим весь её отдых за день ограничивался.
Поздно вечером, помывшись и расчесав длинную густую косу (часто ей помогал расчесать её чудесную косу дедушка, присевши на стул), она уходила в центральную комнату дома (в горницу, как её звали) и с полчаса или даже больше молилась перед образами. Электричество в дом еще проведено не было, на столе горела свеча, а перед образами висели две лампады, которые дедушка зажигал, как только наступали сумерки. При их неярком колеблющемся свете бабушка произносила молитвы, крестилась, вставала на колени и кланялась, доставая пола лбом.
Кровать бабушки и дедушки стояла в кухне – главном месте в доме, кухню от горницы отделяла тонкая двустворчатая дверь. Когда бабушка шла перед сном помолиться, она за собой неплотно прикрывала створки, и в маленький оставшийся проём можно было видеть её худенькую фигурку в одной ночной простенькой рубашке, представшую перед образами. Меня часто укладывали спать в чулане в сенях, но иногда я не мог заснуть и тогда шел к бабушке, отворял тяжеленную и плотно закрывавшуюся дверь в кухню, делал три-четыре шага к двери в горницу и мог видеть, как молится бабушка, как она что-то объясняет иконам и о чем-то просит Бога, просит искренне и с полной верой в то, что Бог её мольбы слышит. Эта картина навсегда запечатлелась в моей памяти и осталась, наверное, одним из самых теплых и добрых воспоминаний из детства.
Не очень часто, может быть, раз в два года, бабушка приезжала к нам в Горький пароходом из Юрьевца на пару дней. В Горьком одно время жили четверо её детей, но останавливалась она всегда у нас. Пароход шел до Нижнего всю ночь, бабушка никогда не позволяла себе тратить деньги на билет даже в третьем классе, где в трюме корабля пассажирам предоставлялось спальное место, она покупала билеты только в четвертый класс, согласно которым можно было занять сидячие места в трюме или на нижней палубе.
Конечно, нормально отдохнуть в таких условиях было невозможно. И тем не менее, приехав на отдых, она себе поблажек не делала. Стоило ей переступить порог нашей квартиры и положить свой баул в прихожей, как командным тоном, тихим, но не допускающим никаких возражений, она говорила маме:
– Нюра! Пошли, чай, в Рекорд.
«Рекордом» назывался ближайший кинотеатр, и бабушка не считала возможным
– Нюра! Собирайся и пошли в Рекорд.
Спорить дальше было бесполезно. Мы отправлялись на просмотр кинофильма. Сеансы в советское время начинались всегда с киножурнала – чаще всего примитивной советской агитки на злобу дня. Бабушка воспринимала всё, появлявшееся на экране, очень заинтересованно и сопереживала всем событиям. Следить за её эмоциями было и интересно, и забавно. Она была наивной, бесхитростной и доброй, радовавшейся каждому пустяку, казавшемуся хорошим, и печалившейся каждой заведомо пустячной детали, подававшейся пропагандистами в негативном тоне. Наверное, такие зрительницы были наиболее желанными для советских промывателей мозгов, не убивавшихся над приданием глубины своим творениям.
Наскоро перекусив по возвращении из кинотеатра, бабушка часто просила пойти на Откос – прогулочную набережную, выстроенную на высоком волжском берегу в центральной (нагорной) части Нижнего Новгорода. На Откосе стояло много домов прекрасной архитектуры, построенных еще в царское время – настоящих дворцов, между ними были вкраплены дома советской постройки, но не простенькие, как Дома Коммуны, в которых мы жили, а настоящие барские хоромы для крупных советских начальников. Край Откоса был отделен чугунной оградой от круто спускающегося вниз к Волге склона холма, а вдали, на противоположном берегу огромной реки, были видны уходящие к горизонту поля и луга. Бабушка любила взять под руку маму, неспешно пройтись вдоль Откоса и вглядываться в эти дали.
Мои дяди и тети с маминой стороны
У дедушки и бабушки, как я уже писал, до взрослого состояния дожили сыновья Толя и Ваня, дочери Шура, Аня, Катя, Лиза, Галя и Рита. Моя мама была второй по возрасту дочерью после тети Шуры. За воспитание восьмерых детей бабушка была награждена орденом «Материнская слава», который она, по-моему, никогда не носила.
Хотя бы очень кратко я должен рассказать о своих дядях и тетях. Старшей была тетя Шура, Александра Александровна. Она в Юрьевце вышла замуж за Петра Михайловича Смирнова, известного в городе изобретателя, механика и умельца. Про него не зря говорили, что он – механик Божьей милостию. Он мог обращаться с любыми механическими устройствами, и когда ломались паровозы, его посылали чинить их, а когда на Волге нечем стало сплавлять лес, его заставляли ремонтировать буксиры, пришедшие в полную негодность. Однажды, например, он собрал из двух брошенных и полузатопленных судов действующий буксир. При его участии в Юрьевце появилась диковина: вместе с двумя приятелями он укрепил небольшой мотор на санях, приделал к нему пропеллер, и на этих аэросанях они гоняли зимой по Волге. Он разработал также могучий агрегат «Унжелесовец» (от названия притока Волги – реки Унжа), предназначенный для связки бревен проволокой в пакеты. Спиленными и поваленными в воду рек индивидуальными стволами было запружено и испакощено немало рек в бассейне Волги. В конце концов, было решено, что во избежание заторов в руслах рек, надо сцеплять лесины в пакеты, и уже их сплавлять по рекам с помощью буксиров. До этого пакеты вязали проволокой вручную, что требовало огромного труда, часто сопровождалось увечьями и даже гибелью рабочих леспромхозов, а теперь «Унжелесовцы», спроектированные Петром Михайловичем и установленные на баржах в устье мелких лесосплавных рек верхнего бассейна Волги, помогали вылавливать все плывущие бревна, связывать их и предотвращать подтопление спиленных стволов и загромождение ими устья малых рек и самой Волги. Несколько лет он проработал в Донбассе, потом вернулся с семьей на родину. Перед смертью работал на элеваторе в Юрьевце. Вместе с ним нередко работала и его жена, моя тетя Александра Александровна.