Очередь
Шрифт:
Но я-то не старый, подумал он с вызовом, я вовсе не старый, всего-навсего сорок семь, все впереди… Их впустила какая-то дверь, потом затворилась; ее пальцы выскользнули у него из руки; зажегся свет. Он на миг зажмурился, будто в голове взорвалось солнце; потом откуда-то выплыла комната.
— Присаживайтесь, пожалуйста, — сказала она. — Простите за беспорядок, я не ждала…
Рядом оказался стул; он сел. Занавески были пепельно-голубого цвета, и казалось, что все в этом тесном пространстве едва заметно колыхалось — покрывала, ткани, одежда; сквозь открытое окно ветер задувал в комнату и занавески, и ночные тени, и августовскую прохладу, и тихо шевелился рукав брошенной
Комната была такой узкой, что его колени упирались в бортик ее кровати, но на кровать он не смотрел. Он смотрел на ее спину — она склонилась над комодом, где стоял проигрыватель; смотрел на ее руки, бережно протиравшие иглу квадратиком сукна. Распрямившись, она взяла конверт с пластинкой и перевела взгляд на Сергея.
— Знаете, что мне представляется? — сказала она. — Что-то настолько новаторское, что и представить невозможно. Я ведь появилась на свет через три года после его отъезда. Я хочу услышать что-то, чего не знаю. Что-то, о чьем существовании даже не могу подозревать, вы меня понимаете?
Наконец их глаза встретились, и вот — голова закружилась, ночной ветер растрепал ее волосы, сердце сорвалось с якоря и куда-то упало, туда, где радость, где музыка взмывает все выше и выше к небесам сквозь распахнутое окно, и одежды ее спадают на пол, и она совершает босоногий шаг, прыжок, полет прямо к нему, и скрипки рыдают о жизни, которая едва не прошла впустую, но нет, но нет…
Отвернувшись к проигрывателю, Софья высвободила пластинку из конверта.
До Сергея донесся сдавленный вскрик.
— Что такое? — быстро спросил он.
— Пластинка с трещиной, — полушепотом выговорила она. — Даже не знаю… Можно попробовать, но боюсь, ничего не… Видите, почти пополам…
Он бросился к ней, чтобы посмотреть. Ветер в комнате умер.
Пластинка завертелась, но звукосниматель дрожал, подпрыгивал и дергался, издавая кошмарную икоту, зубовный скрежет и — что было уже совсем невыносимо — жалкий обрывок мелодии: три-четыре ноты, которые повторялись раз за разом, силясь дотянуться до красоты, и обрушивались в трескучую пропасть.
Сергей попытался что-то сказать, но губы только шелестели, как засохшие крылья какого-то насекомого.
Игла, содрогнувшись, застыла.
— Очень жаль, но ничего не получится, — произнесла она, снимая пластинку.
— Нет-нет, позвольте мне… возможно, я смогу…
Выхватив пластинку у нее из рук, он снова поставил ее на вертушку и начал подталкивать, подтягивать, прижимать трясущимися пальцами, чтобы наколдовать звук, но все напрасно: диск заедало, невидимый механизм хрипло протестовал, и наконец, мягко отобрав у него пластинку, она сказала:
— Прошу вас, Сережа, хватит, вы только проигрыватель испортите.
За стенкой под чьим-то весом жалобно скрипнули пружины дивана.
— Пойду я, — выдавил он и остался стоять без движения.
— Я вас провожу, — сказала она.
В прихожей они помедлили. Дверь в ее комнату оставалась открытой, и приглушенно-голубоватый свет омывал их смутные отражения в зеркале.
— Ничего, Сергей Васильевич, это не страшно, — тихо проговорила она, — месяца через три-четыре услышите вживую, теперь уже недолго осталось, не стоит так переживать.
— Конечно. — Он попытался улыбнуться и добавил, чтобы спасти хоть малую толику желанного волшебного вечера, их первого вечера наедине: — Знаете, может быть… может быть,
— Я бы с удовольствием. — Она отвела взгляд. — Я бы с удовольствием, только этот билет не для меня, я не ради себя стою, а ради другого человека. Давно хотела вам сказать…
— Вот оно что. — Он помертвел. — Ну, ладно тогда.
Она его приобняла — порывисто, мимолетно, просто тронула рукой за плечо; он едва почувствовал.
— Все равно спасибо, я знаю, вы хотели, как лучше. — Она уже отпирала замок. — Пластинку не забудьте, ваши знакомые, наверное, не знали… Ну, спокойной ночи, до завтра.
Лифт открылся на ее этаже, поглотил его и надолго завис — ни туда, ни сюда; а может, и ненадолго, ему было все равно, он ничего не замечал, пока двери сами по себе не разъехались, и его снова выплюнуло к ней на порог. С минуту он тягостно изучал номерок на двери ее квартиры, а сам припоминал тот последний миг, перед тем как она отвела глаза, когда ему померещилось что-то тайное, что-то умоляющее в ее внезапно потемневшем взгляде.
Вниз он побрел пешком. На площадке второго этажа остановился, растоптал пластинку и выбросил осколки в мусоропровод. Порезался о зазубренный край и на долгие минуты опять застыл, прижавшись лбом к потной бетонной стене. На улице он оказался уже за полночь. Идти домой не было мочи. В парке, где два часа назад он должен был встретиться с сыном, царила тишина, и, спотыкаясь и скрипя гравием, он двинулся по неосвещенной аллее, но ударился коленом о скамейку и на нее же присел. У ног перекатывалась заткнутая пробкой бутылка, рядом — сброшенной змеиной кожей — валялись шелковые чулки. Хоть у кого-то сегодня был праздник жизни, решил он, подавляя брезгливый смешок. За бутылочным стеклом на бледных волнах утлой лодочкой качался полумесяц; Сергей поднял на удивление полную бутылку, вытащил пробку, машинально понюхал, но запаха, конечно, не почувствовал. Этикетку он во тьме не разглядел. Протерев горлышко рукавом, пригубил и опять уставился на бутылку. Это было вино — непонятно, каким чудом в городском парке спиртное осталось недопитым, равнодушно подумал он и сделал глоток, потом еще, потом отхлебнул как следует; и мало-помалу глаза его привыкли к темноте, и порезанная ладонь перестала кровоточить, и он осознал, что сегодня она впервые сказала ему «Сережа», просто Сережа — и обнаружил, что все постепенно делалось яснее, все вставало по своим местам.
Она мечтала услышать музыку Селинского. Что ж, он преподнесет ей эту музыку в подарок. Не считаясь со временем, отстоит в очереди, купит наконец-то билет и отдаст ей. Отдаст ей — и на сей раз окажется ее достойным, ничего не требуя взамен, потому что она не обязана перед ним отчитываться, она вообще ничем ему не обязана, сурово напомнил он себе. Но, глядя на лодочку полумесяца, которая теперь поблескивала у самого дна, раскачиваемая легким морским ветерком, благоухая всеми дивными ароматами, ему недоступными — солеными волнами, песком, влажными женскими волосами, — он невольно вспоминал, как обнимались их отражения в неком другом мире, в серебристо-зеркальном мире, где все было так просто, где объятия переходили в поцелуй, где поцелуй становился все глубже, все естественнее, как раскрывающийся цветочный бутон, и старомодная мужская шляпа, висящая на гвоздике, превращалась в большую нахохленную птицу и вылетала в окно, а стенной шкаф распахивал дверцы и звал их в свои недра, темные и мягкие, темнее сотни шуб, мягче сотни перин, и эта мягкость вместе с темнотой обволакивали их, их двоих, вступивших в этот простой зеркальный мир, где двум влюбленным не страшно говорить вслух о своих чувствах.