Очередное важное дело
Шрифт:
Слабость не проходила. Герц сидел на месте, пока не услышал, что галерея закрывается. Он пошел к выходу, а за ним по следам медленно и осторожно шел смотритель. Его внезапно сильное недомогание было вызвано подозрением, что Фанни могла бы захотеть заняться с ним любовью, и он решил сразу, как доберется домой, позвонить в «Бо Риваж» и заказать себе отдельный одноместный номер. Он уже не был способен на любовь: очевидно, синие образы Вакха и Ариадны наконец сделали свое дело, убедили его, что ему это больше не подобает делать или, скорее, уже недоступно. Даже в своем преклонном возрасте он не сумел правильно оценить действительность, и тогда действительность плоти вынуждена была напомнить ему правду. Из нежелания, привередливости и даже из скромности он день за днем отводил глаза от своего меняющегося облика, и если думал о себе, то как о том человеке, каким был когда-то,
То, что теперь было ему доступно, это банальный суррогат домашней жизни. Даже и он будет малоубедителен, и все же Герц был намерен заставить его работать. Он надеялся, что почти абстрактной обстановки, почти знакомой женщины, чуткого внимания тех, кто должен следить за более грубыми атрибутами повседневной жизни, будет достаточно для того, чтобы образовался определенный жизненный уклад, в котором физическая сторона не должна слишком навязчиво выпирать. Они будут встречаться, чтобы погулять, поесть, старательно замаскировав свою изменившуюся внешность. Со временем эта вновь выстроенная жизнь сможет их убедить в своей подлинности. Сейчас ему хотелось доброты, мягкости, понимания, взаимности того рода, какая может установиться между двумя старыми знакомыми, которые из тактичности воздержатся от неприятных намеков на прежние отношения, поскольку фактически этих отношений никогда не было. Хотя он воспринимал Фанни как утраченную возлюбленную, на самом деле этим возлюбленным был он. Его прежние надежды и ожидания в конечном счете ни во что не вылились. Фанни была для него воплощением тех ожиданий, которые оказались просто поразительно живучи. Он не считал себя таким уж романтичным, но ведь и в самом деле он долгое время был верен этим отнюдь не успешным отношениям. Волна памяти и чувства настигала его при каждом повороте: почему бы иначе он решился на этот эксперимент? Благоразумие требовало, чтобы он воспринимал реальную Фанни, Фанни, с которой он должен был назавтра встретиться в Женеве, как незнакомку, как человека, к которому надо относиться с уважением, с учтивостью, но больше без страсти.
Ему не хотелось больше оживленных бесед, о которых он думал раньше. А хотелось ему улыбки, на которую он сам ответит улыбкой: это еще было возможно. Он позволит Фанни фантазировать сколько душе угодно, он будет тешить ее тщеславие, как только сможет, разрешит ей считать себя желанной, но только при условии, что в обмен она иногда будет снимать убогую маску светскости и одаривать его истинной нежностью, не за то, каким он когда-то был, не как скромного просителя, но за то, чем он был теперь, — человеком, которого мир пугает. Ради этой любящей улыбки он бы пересек любое расстояние. Он стремился теперь добраться до телефона, поговорить с нею и, если возможно, обнаружить в ее голосе след той слабости, которой он сам был теперь подвержен, когда стоял на тротуаре среди толпы, суеты, шума и пытался поймать такси, подняв тяжелую, словно налитую свинцом, руку. Громада города его угнетала. Ему вновь пригрезился Нион, каким он видел его тридцать лет назад, и образ этот показался таким ласковым, таким убаюкивающим. Конечно, с тех пор там все изменилось, как изменился он сам, но по-прежнему будет вид на озеро, и мягкий свет, и горы вдалеке. Несомненно, там он оправится от утомительных недомоганий, которые мучили его последние несколько месяцев, а если понадобится, передаст себя в руки патриархального швейцарского доктора. И возможно, Фанни, вопреки своему характеру, будет о нем заботиться. Он догадывался, что такая перспектива ей в голову не приходила. Но и он, в свою очередь, мог бы, вопреки ожиданиям, стать вспыльчивым, настаивать на том, чтобы соблюдался его режим, вылепил бы из нее бдительного опекуна. Такая перспектива его тоже не устраивала. Но если бы они смогли так усовершенствовать свое поведение или свою актерскую игру, чтобы каждый приносил удовольствие другому, Герц счел бы это большим достижением.
Он принял во внимание ее грусть и признание в том, что она была несчастлива в прошлом. Мирские блага, которыми он был готов
На Чилтерн-стрит он попал в настоящий водоворот из багажа Мэтью, и его собственный скромный чемодан сразу стал просто маленьким дополнением к вещам нового и законного владельца. Было ясно, что это место больше Герцу не принадлежит. Но он об этом не жалел. Когда-то квартира символизировала освобождение от Эджвер-роуд, от обязательств перед родителями, от брака и развода, но это освобождение все же не стало полным. Квартира была убежищем, и ничем больше, и с этой ролью справлялась хорошо. Теперь она казалась чужой, уже заполненной иной жизнью. Наткнувшись на спортивную сумку Мэтью, он разозлился и обрадовался новому чувству. Это был признак того, что он сможет вызвать в себе вспыльчивость и в более благоприятных обстоятельствах. Это было зарождением новой личности.
Он набрал номер в Бонне и, слушая гудки, укрепился в своей решимости.
— Фанни? — сказал он. — Как дела?
На другом конце раздался смех:
— Право, не знаю, Юлиус. Сказать по правде, я очень волнуюсь.
— Я тоже. Но это так понятно. Мы ведь так давно не уезжали из дома.
— Мне противно думать о том, насколько я изменилась.
— Но, дорогая, мы оба изменились: это неизбежно. И тем не менее я уверен, что сразу же вас узнаю. Что вы решили с квартирой?
— В ней поживет подруга. Определенное время, разумеется, хотя она уже пару раз намекала на то, что нам надо объединиться. Но мне не по душе идея жить с другой женщиной. По-моему, уж лучше быть одной, хотя мне было очень одиноко. — Голос ее прервался, словно она отвернулась от трубки. Когда она вернулась к разговору, Герцу показалось, что она с большим трудом восстановила самообладание.
— Я тоже был одинок, — мягко сказал он. — Теперь, когда появилась перспектива оказаться в компании, я это понимаю. Для нас обоих это большой переворот, Фанни, но мы же останемся свободными людьми. Не нужно паниковать.
— Я и вправду напугана, — сказала она. — Но, как вы говорите, мы оба свободные люди. Я просто подумала, какой это прекрасный жест с вашей стороны. И как хорошо будет после такой долгой изоляции с кем-то поговорить.
— Вы об этом скоро забудете. Вокруг вас будут люди. — Вокруг нас, поправился он про себя. — И будет чем заняться, — добавил он неуверенно. Он недоумевал, куда подевалась ее недавно обретенная заново властность. Ему хотелось, чтобы она была поживее, больше командовала, больше была собой прежней. — Кто-нибудь проследит, чтобы вы вовремя попали в аэропорт? Вы всегда были ужасной копушей.
Она засмеялась:
— Боюсь, вы меня чересчур хорошо помните. Да, меня проводит подруга, о которой я говорила. А вас?
— О, не волнуйтесь за меня.
Наступила пауза. Они оба не знали, как закончить этот разговор, в котором так много осталось недосказанным. «Не волнуйтесь за меня? — повторил он про себя. — Но ведь как раз этого я и хочу. Я хочу, чтобы на этот раз меня приветствовали улыбкой любви и чтобы в ответ я не смог сдержать улыбки».
Вместо этого он сказал:
— Что же, значит, увидимся завтра. — И давайте попробуем быть счастливыми, Фанни. Это последнее замечание он сумел оставить при себе. — Спокойной ночи, дорогая. До завтра.
За удовольствие узнать, что будет завтра, он был согласен заплатить большую цену. Оживившись, Герц приступил к своим делам, написал записки Бернарду и Софи. Ни с тем, ни с другой ему говорить не хотелось, и общение он зарезервировал для одной Фанни. Он не спал, как этого и следовало ожидать, но это его не расстроило. Время от времени ему становилось труднее дышать, но теперь это было настолько знакомое ощущение, что он принял его как сносное недомогание, на которое не нужно обращать внимания. Все усилия должны быть направлены на то, чтобы добраться до Женевы. Потом будет еще время позаботиться о себе, пройти осмотр, принять меры.