Очерки по истории русской церковной смуты
Шрифт:
Управляющий Петроградской епархией Алексий,
епископ Ямбургский.
Настоящее обращение благословляется прочитать во всех церквах.
Епископ Алексий.
В праздник Троицы 4 июня 1922 года А.И.Введенский уже совершал литургию в своей церкви, а вечером выступал перед многотысячной аудиторией во Дворце Урицкого (бывший Таврический дворец). –
Аршинные буквы афиш извещали о предстоящем выступлении знаменитого оратора, имя которого в эти дни облетело всю мировую прессу;
толпы людей осаждали подъезд дворца, — в большом зале бывшей Государственной Думы, под восторженные крики «психопаток», выходил на трибуну прославленный вития, а недалеко, через несколько улиц, в тюремных камерах томились митрополит Вениамин, которому Введенский был в значительной степени обязан своей карьерой, 84 петроградских священника и большое количество представителей религиозной интеллигенции.
Является величайшей загадкой, каким образом А.И.Введенский — добрый, сердечный человек, к тому же — искренне религиозный, мог с такой непостижимой легкостью переступать через людское горе — слезы и кровь. И думается, что разгадка в том опьяняющем действии, которое оказывал
Успех был необходим его мятущемуся декадентскому сознанию, как единственное, что могло примирить его с пустотой жизни.
Жизнь пуста, безумна и бездонна,
Выходи на битву, старый рок!
И в ответ — победно и влюбленно
В снежной мгле поет рожок.
А. Блок Серебряный рог — рог успеха — пел Введенскому вечером 4 июня 1922 года. В этот день одаренный проповедник превзошел самого себя. Его речь, впоследствии изданная отдельной брошюрой под заглавием «Церковь и революция» [Прот. Введенский. «Церковь и революция». Петр, 1923.], звучит даже в стенограмме; произнесенная с кафедры эта речь буквально заворожила слушателей. Оратор начал с праздника Троицы — праздника, который является днем рождения Церкви (мы приводим выдержки из этой речи, так как брошюрка, изданная около 40 лет назад тиражом в пять тысяч экземпляров, уже давно стала библиографической редкостью).
«Церковь Христова, церковь Господня выходит перед нами юной, прекрасной девушкой, — пламенно импровизировал оратор, — в светозарной одежде, с белыми лилиями в руке. Как ясен ее взор, сколько огня любви в ее поступках. И мы видим это победное шествие юной невесты Христовой. Церковь Христова вошла в мир, чтобы из вертепа, из кабака сделать его светоносным чертогом нездешней правды… А ведь в сущности предприятие апостолов — будем говорить языком человеческим — было по своему замыслу безумием: 12 рыбаков, малограмотных, закидывающих свои неводы в спокойные галилейские воды, выходят со всемирным неводом поймать все человечество. Перед ними был гордый Рим, перед ними были культурные Афины, против них была вся цивилизация, все Платоны с их достижениями, вся красота античной культуры, вся мощь римской государственности и, наконец, весь пышный букет мистических и иных ересей и сект, что такой волной заливают римское государство к моменту появления христианства.
Какое новое слово могло христианство сказать миру? Какую новую правду, новую истину могли эти грязные, неученые 12 галилейских рыбаков представить? И помните то слово, с которым вышел к Господину Истины античный мир в лице Пилата? Вот перед ним стоит Истина, сама Истина, вся сплошь написанная огненными заглавными буквами, а скептический, холодный ум много думавшего, много видевшего и ничему не верившего римлянина холодно бросает: что есть истина? И не ожидая ответа, поворачивается Пилат, чтобы осудить Христа. Разве мы не имели все основания полагать, что, когда ученики этой единой Истины, конечно, без конца слабейшие, чем сама эта Истина, войдут и скажут не одному Пилату, а всем Пилатам, всей античности: с нами истина, то вот эта античность должна была бы так же повернуться спиной к этим галилейским рыбакам и сказать: что есть истина? А мы видим, наоборот, мы видим, как шатается престол за престолом в римском государстве, как одна попытка за другой задушить христианство кончается ничем. Мы видим Домицианов и Диоклетианов с сверкающим мечом, чтобы сразить зарвавшихся безумцев, и мы слышим из глубины веков, слышим этот звон, трагический и страшный, с которым падают эти мечи из рук Домицианов и Диоклетианов. Кто вырвал этот меч? Какой новый меч противопоставило христианство этой силе язычества? Та же самая истина, ибо если апостолы были слабы как человеки, если они были иногда просто неграмотны, они были теми, кто верили в истину, шли за истиной, обладали истиной, и эта истина победила мир. Это была истина любви. Они бросили в мир это благословенное имя Непостижимого Бога — Любовь. Это так просто. Это так просто, но и так трудно; это так трудно, но и так радостно; это так радостно и так пленительно, что весь мир поверил этому, — и к IV веку мы видим у ног Иисуса Христа склоненным весь мир…
Так было. А дальше? Дальше случилось роковое, неизбежное — раз это было, ибо в истории нет ничего случайного. Это знаем все мы — и верующие, и неверующие. Мы видим, как подошли к Церкви Господней льстивые, как подошли к Церкви Господней лукавые, как подошли к Церкви Иисусовой не полюбившие ее, а только сказавшие: люблю тебя. Или, как прекрасно заметил один учитель христианский: «За Церковью Господней стали ухаживать не ради ее красоты, а ради ее приданого». Церковь стала такой огромной силой, что из политических соображений стало в высокой степени важным для византийских императоров видеть в церкви не некоторую, хотя бы и священную оппозицию, но свою сначала союзницу, а потом… пленницу; оковало государство Церковь, и на белоснежные одежды невесты Господней — смотрите внимательно! — накладываются кандалы и цепи. К Церкви Господней подходят все эти византийские, лонгобардские, франкские монархи, они приносят добычу — золото и серебро — и те драгоценности, что в неправедных боях добывали силой воинской, они приносят ей, как дар, они золотят ее купола, они драгоценностями расцвечивают ее стены, они дают ей бесконечное количество земель и рабов, но… Посмотри, разве ты не видишь, когда какой-либо льстивый император целует благоговейным поцелуем руку невесты Господней, он в то же время накладывает на нее кандалы и цепи, пусть золотые… Церковь попадает в плен к государству. Церковь держится скованной, в клетке. Да, эта клетка громадная; она такая большая, что может показаться, что ее нет… Да, кандалы, оковы и цепи, они не железные, не стальные, чтобы сразу было видно их безобразие. Они, может быть, подобны
И попала птица Господня в руки человеческие, и не могла она больше взлетать орлиными крылами своими, не могла парить она больше над миром и возвещать миру правду. Были отдельные голоса святых, праведных и богоносных, здесь и там говорящих и кричащих и убегающих в пустыни, чтобы не видеть этого порабощения Церкви государством. Это были те немногие путеводные огни, что все горели и горят в небе церковном. Но это меньшинство, а большинство — большинство стало благополучно прислуживать, служить и выслуживать милости у всевозможных императоров и королей, будь то Византия, будь то Западная Франция или наша северная русская церковь… И вот в эту минуту проходят передо мной эти богоносные праведники, эти смиренные русские святые: Ионы, Филиппы, Сергии Радонежские, подвигами своими спасавшие себя и других, молящиеся, постящиеся, забывшие себя и отдающие свою душу в едином порыве любви к Богу. Радостно знать, что в книге истории нашей есть эти солнечные страницы, такие солнечные, что когда касаешься до них, то потом кажется, что эти грешные пальцы тоже сквозят, тоже светятся их теплом и светом. И все же вспоминается мучительное и мрачное, с чем перемешиваются эти немногие страницы» (с.5–9).
После этого пламенного предисловия А.И.Введенский рассказал аудитории об уже известных нам из предыдущей главы обстоятельствах раскола. Овации были дружными, не совсем приглядная действительность потонула в волнах пламенного красноречия. Несколько иначе встретили А.И.Введенского на собрании петроградского духовенства, которое происходило в эти же дни в Сергиевом подворье на Фонтанке. Здесь его перебили на первом же слове. Крики и шум заглушили «пламенное красноречие».
«Представьте себе, — вспоминал А.И.Введенский, — я им хотел сказать: в ваших интересах я действовал, ваши глупые головы спасал. Куда там, зарычали, как звери, двинулись на меня с кулаками. Ну, я вижу, надо убираться. Смотрю, вблизи меня знакомый священник, тоже окончивший университет; беру его под руку: о. Серафим, пойдемте. А он мне: я с вами никуда не пойду, — вырвал руку и отошел. И вот стою я один перед разъяренной толпой. Тут подскочил ко мне Боярский — старый друг. «Что такое, что такое; я пойду с тобой, о. Александр, иди-ка за мной». Распростер руки и кричит: «Отцы и братья! человека не троньте! человека не троньте!» — и провел меня к выходу. Вышли на лестницу — а там полным-полно разъяренного народа. Какие-то две женщины подскочили ко мне и истерически крикнули: «О.Александр, спасите владыку митрополита!» — я положил им руку на голову — и опрометью бежать — гонятся за мной. Представляете себе картину: какой-то молодой священник в белом подряснике и плисовых сапогах бежит по Невскому, а за ним с диким ревом толпа: «Бей! Лови! Держи его!» Наконец я вскочил на ходу в трамвай и уехал…»
9 июня 1922 года в Государственной филармонии началось рассмотрение дела митрополита Вениамина, а также группы духовных лиц и мирян, привлеченных к ответственности по обвинению в сопротивлении изъятию церковных ценностей.
Все было по сложившемуся в то время трафарету: зал, битком набитый людьми, выделанно суровые лица судей, представители прокуратуры с картинно-революционной внешностью (нарочитые простые френчи, подпоясанные ремнем) и фигуры старых, буржуазных адвокатов, точно пришедших сюда прямо из старого Петербурга, совершающих (при зевоте судей) глубокомысленные экскурсы в область психологии. В процессе петроградских церковников «в качестве обвинителя» выступал приехавший из Москвы Красиков, главным защитником был старая петербургская знаменитость Бобрищев-Пушкин. На скамье подсудимых сидело несколько десятков человек; состав подсудимых поражал своей разношерстностью еще более, чем на таком же процессе в Москве. Казалось, ничто в мире не могло бы соединить столь различных людей. Наряду с двумя владыками — митрополитом Петроградским Вениамином и епископом Ладожским Венедиктом (Плотниковым) — на скамье подсудимых находились настоятели Исаакиевского собора протоиерей Л.Богоявленский, Казанского собора — Н.К.Чуков (впоследствии митрополит Ленинградский Григорий), Измайловского собора — о. Чельцов, Троице-Сергиева подворья — архимандрит Сергий (бывший член Государственной Думы от фракции националистов Шеин), благочинный Бычков — цвет петроградского духовенства; далее следует упомянуть крупных представителей петроградской интеллигенции: профессора уголовного права Новицкого (председателя правления православных приходов), бывшего петербургского присяжного поверенного Ковшарова, проф. Военно-юридической академии Огнева и др. — и рядом с ними церковная мелкота — консисторские чиновники и канцеляристы. На месте защиты — рядом с почтеннейшим Бобрищевым-Пушкияым — восседал А.И.Введенский, который еще в своей знаменитой речи в Таврическом дворце публично объявил, что он берет на себя защиту митрополита Вениамина; он также просил отдать ему на поруки митрополита, но ему в этом было отказано. Удалось взять на поруки лишь престарелого протопресвитера Дернова.
— Я думал, — рассказывал впоследствии А.И.Введенский, — построить защиту на психологическом анализе характера митрополита; трудно было представить себе более некомпетентного в политике человека, чем митрополит. Вот я и хотел изобразить трагедию благочестивого, доброго монаха, которым вертели, как хотели, церковники, и думаю, что защитил бы — да вот не пришлось…
Действительно, А.И.Введенскому не пришлось выступить на этом процессе, хотя его речь была бы, вероятно, очень эффектна; однако эффект, который он произвел после первого заседания, превзошел все ожидания. Когда публика спускалась с лестницы, внизу, около дверей, раздался истошный крик и звук падающего тела — это упал с окровавленной головой А.И.Введенский, в которого был брошен какой-то женщиной огромный булыжник; пострадавшего священника увезли в карете скорой помощи, а задержанная женщина оказалась экзальтированной богомолкой. На все вопросы она отвечала, что Введенский — дьявол. Этот случайный инцидент произвел большое впечатление: в журнале «Живая Церковь» была напечатана статья В.Д.Красницкого: «Первомученик живой церкви». Покушение на жизнь А.И.Введенского характеризовалось как акт террора со стороны старой церкви, и, вероятно, это злосчастное покушение значительно усугубило приговор, вынесенный обвиняемым на процессе.