Очерки времён и событий из истории российских евреев том 3

Кандель Феликс Соломонович

Он стоит впереди полков.

Триста пушек за ним гудят‚

И четыреста жеребцов‚

И пятьсот боевых ребят...

Герой рассказа И. Бабеля поступил на работу в петроградскую ЧК: "Не прошло и дня‚ как все у меня было‚ – одежда‚ еда‚ работа и товарищи‚ верные в дружбе и смерти‚ товарищи‚ каких нет нигде в мире‚ кроме как в нашей стране..."

М. Светлов:

Я пожимаю твою ладонь‚

Она широка и крепка‚

Я слышу‚ как в ней шевелится огонь

Бессонных ночей ЧК...

Даже писатели и поэты старшего поколения поддавались общему гипнозу‚

гипнозу времени. Казалось‚ что литератор не вправе проглядеть грандиозные преобразования‚ совершавшиеся в стране‚ не вправе шагать собственной тропой‚ когда весь народ двигается столбовой дорогой к намеченной цели‚ – следовало слиться со всеми‚ разделить их судьбы и их заблуждения‚ признать глубинный‚ ускользающий от тебя смысл происходящего‚ честно работать для будущего‚ находя оправдание настоящему. Одни боялись отстать от века и наступали "на горло собственной песне", у других это выходило естественно им была достаточна ширина коридора‚ в котором дозволили существовать. Мало кому удавалось идти поперек движения‚ и лишь самые непримиримые продолжали работать без надежды на публикацию. "Ну что же‚ если нам не выковать другого‚ Давайте с веком вековать..." (О. Мандельштам).

Стремительная ассимиляция привела в русскую культуру еврейских писателей и поэтов. "Новое время – новые песни" стало их лозунгом. Одни решили забыть о среде‚ из которой вышли‚ и в своем творчестве не касались еврейских тем. У других появлялись порой еврейские мотивы и герои-евреи‚ и лишь некоторых можно назвать русско-еврейскими писателями‚ ибо писали они в основном на еврейские темы. Языком их творчества стал русский язык, их книги не требовали перевода; у них была всесоюзная‚ а то и мировая известность: список велик – всех не перечислить. О. Мандельштам и Б. Пастернак. И. Бабель‚ Э. Багрицкий‚ С. Гехт‚ В. Инбер‚ И. Ильф‚ Л. Славин и М. Светлов. В. Каверин‚ Л. Лунц‚ Е. Полонская и М. Слонимский. И. Уткин‚ И. Сельвинский‚ С. Кирсанов‚ П. Антокольский‚ С. Маршак. А. Соболь‚ И. Эренбург‚ Ю. Тынянов и В. Гроссман. Л. Кассиль‚ М. Козаков‚ В. Лидин и Р. Фраерман. Литературоведы – М. Гершензон‚ Ю. Айхенвальд‚ А. Эфрос‚ Л. Гроссман‚ А. Горенфельд‚ Г. Гуковский‚ В. Жирмунский‚ Ю. Оксман. На украинском языке писали Л. Первомайский и Н. Рыбак; одним из основоположников белорусской литературы стал З. Бядуля (С. Плавник).

М. Светлов:

Я вижу‚ я вижу:

По желтой стране

Китайский Котовский

Летит на коне...

Э. Багрицкий:

И на вокзалах‚

Где сыпняк

По щелям стережет‚

С плакатов командарм кричал:

"Вперед! Вперед! Вперед!.."

И. Уткин:

В перчатках счастье – не берут.

Закрытым ртом – не пообедать.

Был путь мой строг‚

Был путь мой крут‚

И тяжела была победа...

Они были жадными до жизни и беспощадными ко вчерашнему дню: "Все прошлое богатство обнищало, Эпоха нарождается при мне..." Они верили в неминуемую мировую революцию: "Говорят, что скоро заграница Тоже по-советски заживет..." Их цель была грандиозна, а пути к ее достижению не вызывали сомнений: "Штыками и картечью Проложим путь себе..." Романтика их произведений – "Романтика! Мне ли тебя не воспеть‚ Степные пожары и трубная медь..." – приукрашивала и заслоняла ужасы и зверства Гражданской войны. Борьбу с врагом‚ пафос борьбы они переносили на мирное время для достижения желанного будущего: "В чем угодно – буду сомневаться. В революции‚ товарищ‚ никогда..."

Еврейские писатели и поэты вели перекличку в стихах и прозе‚ спорили друг с другом‚ а порой и сами с собой‚ отвергая только что провозглашенное‚ провозглашая отвергнутое. У Бабеля –

старый еврей Гедали: "Революция – скажем ей "да"‚ но разве субботе мы скажем "нет"?.." У Багрицкого – его герой: "Я покидаю старую кровать: Уйти? Уйду! Тем лучше! Наплевать!.." У Уткина – в "Повести о рыжем Мотэле": "Это прямо наказанье! Вы слыхали? Хаим Бэз Делать сыну обрезанье Отказался наотрез..." У Эренбурга – портной Лазик Ройтшванец: "Когда гуляет по улицам стопроцентная история‚ обыкновенному человеку не остается ничего другого‚ как только умереть с полным восторгом в глазах..."

Власти провозглашали – еврейский вопрос окончательно решен в Советском Союзе‚ и обойти эту тему было невозможно. У Сельвинского: "Есть ли еврейский вопрос? Нет такого вопроса. Забыты погром и разбой..." У Уткина – с проклюнувшейся надеждой: "Здравствуй‚ товарищ еврей‚ бывшая жидовская морда..." У Светлова: "Никогда не думал я‚ братишка‚ Что могу я жида Полюбить..." У И. Ильфа и Е. Петрова – с запрятанной иронией: "Но ведь в России есть евреи?.. – Есть. – Значит есть и вопрос? – Нет. Евреи есть‚ а вопроса нету..."

"Вопроса" не было‚ но было отторжение‚ неприметное обоюдное отторжение родителей и детей‚ неприятие самого себя прежнего, разрыв с семьей‚ с ненавистным прошлым‚ где обитали "ржавые евреи" "горбаты, узловаты и дики". У Мандельштама, из воспоминаний детства: "Весь стройный мираж Петербурга был только сон‚ блистательный покров‚ накинутый над бездной‚ а кругом простирался хаос иудейства‚ не родина‚ не дом‚ не очаг‚ а именно хаос‚ незнакомый утробный мир‚ откуда я вышел‚ которого я боялся‚ о котором смутно догадывался и бежал‚ всегда бежал..." У Гроссмана в рассказе: военком Факторович "презирал свое немощное тело‚ покрытое черной вьющейся шерстью. Он не жалел и не любил его – не колеблясь ни секунды‚ взошел бы он на костер‚ повернулся бы чахлой грудью к винтовочным дулам... Он научился‚ презирая свою плоть‚ работать с высокой температурой‚ читать Маркса‚ держась рукой за раздутую флюсом щеку‚ говорить речи‚ ощущая острую боль в кишечнике..."

У Багрицкого:

Еврейские павлины на обивке‚

Еврейские скисающие сливки‚

Костыль отца и матери чепец‚

Все бормотало мне: Подлец! Подлец!..

У Светлова:

Чувствую – верна моя дорога

Под полетом поднятых знамен.

Если надобно‚ седую синагогу

Подпалю со всех сторон...

И снова вступал в спор бабелевский Гедали: "Я хочу Интернационал добрых людей‚ я хочу‚ чтобы каждую душу взяли на учет и дали бы ей паек по первой категории. Вот‚ душа‚ кушай‚ пожалуйста‚ имей от жизни свое удовольствие..." Но времена тому не способствовали‚ и Лазик Ройтшванец у Эренбурга говорил с грустью: "Вы думаете‚ если убить человека и припечатать его вопиющей печатью‚ как будто это не живой труп‚ а только дважды два замечательного будущего‚ кровь перестанет быть кровью?.." А герой Уткина возглашал с юношеским задором наперекор всему:

Мы выросли‚

Но жар не тает‚

Бунтарский жар

В нас не ослаб!..

Постепенно их жизнь скукоживалась‚ скукоживалось и их творчество‚ ограниченное дозволенными коридорами‚ где не было места полету и сомнениям. На литераторов-евреев распространялись те же веления времени‚ что и на всю советскую культуру: ужесточения цензуры‚ требования официальной идеологии‚ ограниченный выбор тем‚ их разработка в духе "классового подхода"‚ а затем и всеобщий страх‚ охвативший страну "от Москвы до самых до окраин". Иные приспосабливались к невозможному существованию и преуспевали под лозунгом: "Мы не Достоевские. Нам бы деньги..."‚ но и они вздрагивали по ночам от топота сапог на лестничной площадке.