Очевидец грядущего
Шрифт:
Подойдя к перилам, густо плюнул вниз, снова коротко хохотнул:
– Видал, как я старичку-эмигранту врезал? Я снизу тебя в момент засёк. Даже сердце ёкнуло: терраска-то без перил, вдруг, думаю, увлечёшься – и вниз! Водолазочка твоя серенькая, в которой ты на Технопарк приезжал, тебя и выдала. Ну, прекрати, не дуйся. Раскрой объятья единоутробке!.. У меня ведь для тебя сюрпризон. И какой! Позвони-ка ты ещё разок в Москву, жёнке своей позвони.
Растерянно улыбаясь и сильно жалея о том, что раз навсегда запретил себе узнавать про личное своё будущее, Тиша набрал номер.
Снова и совсем рядом
Тихон безотчётно рванулся к дверям смежного номера.
Ещё вчера заметил: на террасу ведут две двери – его собственная и дверь соседнего номера. Два вечера этот номер, казалось, пустовал. Никого там не было слышно и сегодня. Тихон нажал на узенькую ручку – стеклянная дверь поддалась…
На диване в глубине комнаты сидела жена. Нея была в вечернем наряде, белый кружевной воротничок хорошо оттенял тёмно-зелёный бархат платья. Судорожно дёрнув головой, она попыталась что-то сказать.
– Рыба, рыбонька она у нас теперь! Хочет слово молвить, а никак! – загрохотал над ухом Каин. – Ротик-то у неё – вишь? – заклеен… Тихо-тихо-тихо! Не торопись плёночку снимать, такого наслушаешься, сам не рад будешь.
Тихон подбежал, стараясь на причинять боли, отодрал прозрачную самоклеющуюся плёнку. Нея широко и некрасиво открыла рот, но вместо слов изо рта несколькими комками вывалился судорожный плач.
– Пойдём, пусть порюмзает. Женщинам всегда нужно вовремя порюмзать. Со слезами, слыхал я, грехи почти начисто смываются. Потом, конечно, опять грехами они обрастают. Как берёза чагой. Уродливы эти грехи, болезненны. Одна радость – мужикам-дуракам не всегда видны! Но вообще-то: женщина без грехов – и не женщина вовсе. Так, братёнок? Что и влечёт нас к женщинам, если не их грехи? А кроме греха – что в них интересного? Сиськи-письки? Ротик-животик? Нет, братёнок. Неинтересно всё это. И тебе, и мне, и любому мужику не упругость тела – женское падение и пригляд за таким падением нужен. Грех он ведь бывает и проржавленный и нежный. А уж извилист бывает, как тропинка в лесу! Но бывает и кругло-туп, как голая коленка. Но это я об общих грехах. А каким манящим конкретный грех бывает! Ну, просто пух лебяжий: мягче плеча, прозрачней камышовой плёночки! А если со сладкой придурью грех? Ух-х!
Продолжая нести околесицу, Корнеюшка насильно вытолкал Тишу в другую комнату, тот схватил было братку за грудки, но высоченный и сильно раздобревший Каин шутя высвободился, крикнул весело: «И тебе роток заклеить?..»
Авель хотел схватить что-то тяжёлое и врезать Каину наискосок по лицу, рассечь, как в детстве, губу, заткнуть фонтан, прекратить невыносимый стёб!
Ничего подходящего под рукой не оказалось.
– Давай присядем, – вдруг засерьёзничал Каин, – вот только не спрашивай, что да как. Просто Нея решила уйти. Да, да. От тебя – ко мне. Дотумкал, братёнок?
Не отвечая, Тихон кинулся в соседнюю комнату. Нея уже не плакала:
– Ты… Ты как… Ты что, белены объелась?
– Он опоил меня. И… в самолёт… Паспорт… иностранный… нашёл мой, – с паузами стала выталкивать из себя Нея, – на погранпункте… девку уболтал. А мне сказал: забирает в свой коллектив. Потому что ты решил остаться на Балканах. Назвал тебя… этим… балканским постмодернистом. А себя – пресс-секретарём колдуна Михея. И если не буду слушать… чары напустит. Зелье в рот влил насильно. Даже сейчас привкус… От зелья в голове у меня… коридор. Длинный такой, пустой. Далеко протянулся. Иду я по нему, иду. И никуда не попадаю. Я схожу с ума? Он правда колдун?
Нея встала, сделала шаг к Тихону и тут же рухнула на пол. Не успев подставить руки, он, пыхтя, оттащил жену на кресло. Через террасу кинулся в свой номер за нашатырём, который всегда возил с собой. В его номере уже восседал Корнеюшка.
– Ты зачем, тварь, в Белград её приволок? Зельем опоил… Она и так себя чувствовала хуже некуда.
– А здесь возьмёт и почувствует себя лучше. Назло тебе почувствует! И не зелье, не отраву влил я, – вдруг расхрюкался, даже стал подвизгивать Каин, – снадобье волшебное! Оно поможет. Я ведь недаром у Михея-батюшки хлеб ел. Теперь дотумкал?
– Что ты мне мозг выносишь? Какой, на хрен, Михей?
– Много будешь знать – скоро ноги протянешь. А Михей – он светоч. Михей – чёрный факел нашего мира! И заруби себе на носу: несгорающий факел. Чёрным огнём Михей пылает! Стрёмную волю над материками знаменем вздувает… Михей – наша стрёмная совесть!
– Что ты несёшь? Не бывает стрёмной совести!
– А вот же есть! Стрёмная – в нашем случае, неуместная, некрасивая, – такая, от которой неловко в штанах становится. «Стрёмная совесть мира»! Так новая брошюра Михея называется. Я, я сочинять помогал! И про Балканы с Белградом – есть в брошюре. Михей говорит – за отсутствие стрёмной воли были Балканы наказаны. Вот и Нею твою – окуну в черноту, зажгу над ней чёрный факел! Стрёмно – ух-дух-дух, стрёмно – ух-дух-дух!
– Да ты сектант, хлыстовец!
– А ничуть. Тут ведь, братёнок, разница в чём? У нас с Михеем, в нашем государстве-поселении, сперва совесть аспидная и воля стрёмная царить будут. А потом у всех в глазах аж до зелени почернеет. Ну а уж после Михей-батюшка самим собой, как Великим Помазком, всё сущее осветлять станет. Михей – Великий Помазок! С большой буквы эти слова писать надо!
– Про Великий Помазок тоже ты придумал?
– Михей. Так глава в его брошюре называется. Всего две строки. Хошь прочту?
– Брось дурня ломать! Здесь город боли, город печалью своей над другими городами возвысившийся. А ты дичь про Балканы и Великий Помазок порешь.
– Может, и дичь. Но только Великий Помазок – он всё вокруг взмылит, перед тем как начать сбривать ненужный человеческий сор! И знай: сильное теперь влияние у Михея в Расеюшке нашей. И в Европах тоже. Жаль, до Америки пока не добрался. Там его учение сильно ко двору пришлось бы. Сам понимаешь – чёрный факел и стрёмная совесть, – там это ох как подхватить могут! Я даже балладу про это сочинил. И мяч баскетбольный для аккомпанемента прикупил. Дорог мяч, а купил! Вот слушай.