Очевидец грядущего
Шрифт:
Авель вошёл в метро ещё десять минут назад, сразу как открыли вестибюль. Станция метро «Технопарк» нравилась ему не слишком. В ночном телефонном разговоре, который последовал сразу после письма, Каин это почувствовал, как ястреб, вцепился когтями в слабое место, стал терзать, требовать, стал звать брата именно туда, куда тому идти совсем не хотелось.
– Лизнём железок? Ась? Нюхнём стального блеску? Пора нам с тобой покрепче обняться, братёнок, пятнадцать лет не видались ведь, – грубо-ласково убеждал Каин.
Теперь от хирургического блеска Авель пугливо слеп, на языке появился дурной металлический
Авель перевёл дух. Никелево-стальной «Технопарк» встряхнул его, но и покоробил. «Уйти, пока не поздно? А что? Не виделись пятнадцать лет, и ещё годок-другой подождать можно. Не я ведь в таком разрыве виноват».
А Каину сплав никеля и стали нравился до умопомрачения! Он шёл, свесив вниз нижнюю мясистую губу, шёл, втягивая в себя мелкими порциями метровоздух, шёл опасно клоня вправо лысостриженую голову. При этом ноздри его широкого, сильно приплюснутого, а ближе к середине и вовсе проломленного «нюхальника» – так он сам называл свой нос – нежно-женственно трепетали.
«Дух железа в себя втягивает. Как в детстве! Только носопырка помощней, посерьёзней стала, – восхитился Авель братом. – Думает: Тишка не убежит, думает, посомневаюсь и останусь… Думает, я тварь ушастая. И правильно, ясен пень, думает…»
Вдруг Авель всем телом налёг на колонну: земля, как при обмороке, стала уходить из-под ног. А вот мысли брата, те внезапно увиделись ярко, как школьные движущиеся пособия.
«Тварюги ушастые, – рычал про себя Каин, оглядывая редких пассажиров, – одни ушастые твари под ноги суются! Хотя нет. Вон мужик и баба: встретились, вертят друг друга так и эдак. Ежу понятно: не для любви, даже не для блуда встретились – денег ради! Теперь сами, как монеты крутящиеся. Круть монету – и на тебе, мужик никелевый. Круть другую – и на тебе баба-медь. Круть-верть, людишки, круть-круть-верть!»
Мысль Каина была тяжко-зримой. Она шевелилась, сипя, змеилась вокруг объёмных образов и пробивавших эти образы трассирующих алых пуль. Видеть-слышать чужие мысли Авелю случалось только в детстве. Позже эта способность была им утрачена. Он сомкнул веки, легко, но и плотно, подушечками большого и среднего пальцев – надавил на глазные яблоки, потом притронулся к векам нижним…
Таким же ранним утром, больше тридцати лет назад, бабка Досифея (баба Доза, как звал её брат Корнеюшка) по должности тренер мужских и женских баскетбольных команд средней школы № 14, а по сути опростившаяся училка, совала им по очереди под нос ржавый, выломленный из садовой ограды прут, давила на психику: «Чуете, черти полосатые, чем пахнет? Железом дрянь из вас буду выковыривать! Ишь что удумали, аспиды! Хотя вы не аспиды. Ты, Корнеюшка – Каин. Ты, Тишка – Авель. Тихий, а вредный. И главное: всю дорогу меж вас ругнёж с дракой! Как сухое дерьмо из мешка, кажен божий день всё это мне на голову сыплете. Край и погибель мне с вами!»
С того самого октябрьского утра баба Доза, одна тянувшая сперва Корнеюшку, а потом ещё и сданного ей с рук на руки Тихона, в минуты нервических
Тогда-то, сражённый новым именем, Тиша мысли бабы Дозы и Корнеюшки стал видеть и слышать. Баба Доза думала: «Удалюся от василисков этих в Лавру…» – и вырастал в её мыслях крылатый монастырь на горах, со звонарём в синем подряснике, взбирающимся по узенькой, уводящей в небо, лестнице. Звонарь, оборачиваясь, улыбался, баба Доза от счастья млела, приговаривая: «Удалюся – и точка!»
Каин-Корнеюшка думал о другом: «Завтра в школьном сортире удавлю гада», – и тут же, вслед за нашатырно-говняным запахом школьной уборной, зримо рисовался мелькнувший в голове у Корнеюшки приятель его, Лапша, с верёвкой за пазухой…
Авель убрал подушечки пальцев от глаз, глянул украдкой на брата. Каин продолжал думать про мужика и бабу, которые представлялись ему десятирублёвой и рублёвой монетами. Никелевый мужик и баба медная сели в поезд, уехали.
Прихлынувший народ стал заполнять платформу. Люди проходили сквозь Тишу-Авеля, и в каждом из идущих высвечивалась одна главная чёрточка. Чёрточка обозначалась единственным главным словом. Люди словно растягивали внутри себя узенькие транспаранты с надписями: «подонок», «трудяга», «ожидающий», «психопат».
Авель давно не заглядывал никому внутрь, занимался чужими рукописями, другими нужными и ненужными делами. Вздрогнув от любопытства, он выставился из-за колонны сильней, чем надо, чтобы увидеть, как открывшие своё нутро люди действуют на брата. Тут его Каин и заметил: ухмыльнулся, прибавил шагу.
Он был всё такой же: весёлый, уверенный в себе, правда, теперь не размахивал, как раньше, двумя руками сразу – прижимал левую к верхам живота.
Каин шёл и на ходу мелко поплёвывал: больно много металлической рези глотнул! Плюя и вспоминая древние годы, лыбился. Ещё б! Таким же сырым, октябрьским, но и ежу понятно, более тёплым утром, в родном Таганроге, на Рыбном рынке, припадая глазами по очереди к широким щелям летней женской раздевалки, где торговки по приказу сбрендившего с ума начальства обязаны были переодеваться в наспех сшитую рыночную униформу, услыхал он не женские визги-пизги, услыхал слова неожиданные. Слова эти кто-то вставший за спиной стал в него вколачивать, как гвозди. Причём по голосу нельзя было определить, кто вколачивает: мужик, баба?
– Ты тут тёлок глазами щупаешь, а братан твой бабке на тебя в эту самую секунду стучит… Стой ровно, не оборачивайся. Я сосед твой новый.
– Да не стучит он. Просто сны свои бабке пересказывает, дуркон.
– А я говорю: стучит, как дятел! А тебе вроде всё равно.
– Хотел его наказать. Да бабу Дозу жалко.
– Ишь, сердобольный. А если он накапает, что это ты петуха у завхозши спёр?
– Не. Не накапает.
– Накапает, увидишь! Вот он накапает, и тогда я тебя спрошу: на фига тебе такой брат сдался? Он тебе и помеха, он и живое преткновение.