Очищение тьмой (сборник)
Шрифт:
– Этот Теличко – натуральный уголовник, – твердил Родюков на обратном пути.
Строкач вел машину, но был не настолько занят, чтобы пропустить это мимо ушей.
– Не может быть! Я-то полагал, что он видный искусствовед! Но должен тебе, Игорь, заметить, что и уголовники, и лояльные граждане пользуются у нас равными правами. Ты ведь не доказал, что он совершил какое-то противоправное деяние. Мы ведь даже не дали себе труда разобраться в его первом деле.
– Первом деле? – искренне удивился Родюков. – Это хищение, что ли?
– Запомнил, смотри-ка! Вот этим
– Но, Павел Михайлович, вы же знаете, шеф скажет – людей нет, обходитесь своими силами, и вообще…
– Это уже мои проблемы. Исполняйте, лейтенант, не обсуждая целесообразность указаний начальства. А у меня на очереди – Засохин со своими юными друзьями. Очень мне любопытен этот гражданин вместе со своим алиби.
Миновать этот дом было непросто – вокруг скопилось множество машин, переминались кучки негромко переговаривающихся людей, среди которых многие были на костылях. Однако обстановка сохранялась спокойная, нигде не было слышно споров об очередности, и во двор Строкача пропустили без протестов и возмущения.
Юноша в просторном полотняном балахоне сделал приглашающий жест. Строкачу лицо его показалось знакомым: как будто бы видел его в прошлый приезд, а может, и нет. Все эти мальчики из окружения Засохина с их мягкими, всепонимающими улыбками, были почти неотличимы.
Уже переступая порог прихожей, Строкач поднял голову и обнаружил, что дом имеет и третий этаж с обширным балконом-террасой, чего нельзя было заметить с улицы. Здесь было прохладно, тянуло присесть, передохнуть на кожаном старомодном диване.
– Иван Петрович сейчас освободится. Это не очень долго. Учитель принимает всего два дня в неделю, в выходные, чтобы людям было удобно. А в будни здесь никого, кроме нас, нету, – юноша словно почувствовал невысказанный вопрос Строкача.
В прихожей витал тонкий аромат степных трав и каких-то пряных кореньев. Подоконники были завалены пучками сухих растений.
У Строкача с непривычки даже слегка закружилась голова. Оставшись в одиночестве, он встал с дивана и начал прохаживаться. В прихожую выходили три двери, все они были полуоткрыты, и майор мог заглянуть в любую.
Однако ничего необычного он не заметил. Везде старая мебель, простенькие обои, в каждой комнате в красном углу – иконы, ивовая корзина на полу, на стене – гитара с голубым бантом. Все настраивало на патриархальный лад.
Из глубины коридора донеслись шаги и голоса. Впереди шествовал Засохин, облаченный в просторный белый балахон, смахивающий на борцовское кимоно, за ним следовала странная пара: плосколицая расплывшаяся женщина лет пятидесяти тащила за руку рыхлого голубоглазого парня, который вертел головой, озирался, а лицо его – мучнистое, пухлое, с коротким вздернутым носом с вывороченными ноздрями – морщила ласковая слюнявая улыбка.
Засохин на ходу бросал через плечо: "Избегать волнений…
Тепло попрощавшись с пациентами, Засохин подал знак своему молодому подручному и обернулся к Строкачу, приглашая пройти.
– Хорошо тут у вас! – похвалил Строкач. – Просто замечательно. Человеку с такими незначительными душевными расстройствами, как у меня, достаточно только окунуться в эту атмосферу.
– Что ж, в том и смысл, чтобы поддержать дух. Вы сильный человек, но и сильным нужна помощь. Если сильный сжигает свою силу в себе, она обращается в немощь. Мои двери всегда открыты, но эти дни – особые. Сегодня я не могу впустую растрачивать себя. В остальные пять дней недели, среди друзей, я достигаю высокой концентрации энергии, а суббота и воскресенье – период отдачи. Здесь дорог каждый час.
Словно не замечая, что Засохин стремится поскорее вернуться к делу, Строкач спросил:
– Вы мне даете ключ к пониманию вашего учения, ведь так?
Засохин, оставаясь невозмутимым, пояснил:
– Его нельзя назвать моим. Оно принадлежит каждому, кто хочет видеть и слышать. Это учение Живой Этики, и недаром в сердце народном, в преданиях вечно хранится память о таких святых, как Серафим Саровский, Сергий Радонежский и многих других, отдавших себя целиком людям. Ибо мало иметь знание. Успехи науки не должны вступать в конфликт с нравственностью. А те, невежественные и безответственные, кто механическим путем развивает в себе низшие психические силы, служат тьме, и за это она открывает у них некоторые энергетические центры и через них стремится приобщиться к земной жизни, чтобы осуществить свои чудовищные планы… Но хватит пока об этом. Я просил бы вас принять мои извинения, но меня ждут люди, испытывающие страдания. В понедельник с утра я буду в городе, и, разумеется, весь к вашим услугам.
Строкач вышел, испытывая странное и приятное ощущение теплоты в затылке и легкой истомы, словно на мгновение задремав на берегу реки, в тени деревьев. За калиткой он насчитал еще с десяток машин, десятка полтора страждущих прибыли общественным транспортом. Двое таксистов – один частник, другой с госномерами, составив свои "волгу" и рыжий "москвич" под старой липой, вяло трепались, поджидая пассажиров.
"Жигули" Строкача стояли за углом, и он, скроив просительную мину, направился к "шефам", профессиональная болтливость которых наперед была известна.
– В город? А чего не доехать – всего две сотенных. Бог даст, мои выйдут скоро, и вперед. У меня двое, так что поместимся.
– Нормально. Двести – это еще по-людски. Спасибо, мужики.
– Да ладно, чего там. Мы же не волки.
Вклинился владелец "москвича", взмокший рыжеватый парняга с набитым золотом ртом:
– Я тоже так – если с человеком договорился, лишнего мне не надо. Совесть имею. Конечно – если кто понимает, от благодарности не отказываюсь.
Строкач вытащил бутерброд, откусил, поморщился – хлеб успел зачерстветь, и начал жевать, сходу сменив тему.