Очищение. Том.2. Душа
Шрифт:
Потому что не знаешь, что делать. Но учитель знает. И он говорит: не сбегай, побудь с этим, а еще лучше, иди прямо в тоску — там, за ней, ответ на твои мучения. Даже если ты не знаешь, как их убрать, уже то, что ты узнал имя своей болезни, даст облегчение, не говоря уж о знании себя.
«История сознания каждого живого, не бесчувственного человека всегда начинается тем периодом, когда, еще не разобрав себя внимательно, мы увлекаемся чувством и воображением, незнакомые с действительностью опыта, живем в стране идеалов и по-своему, по прекрасным замыслам воображения, мечтаем о людях, о порядке вещей, об ожидающем нас обширном поле деятельности; надеемся, как вступим в жизнь,
О чем он? О вещи, которую мы не хотели слышать от собственных мудрецов, но зато охотно заимствуем на Востоке: прими мир. Прими мир таким, каков он есть в действительности. Только тогда возможны действительные изменения. И, как это ни обидно для мечтателя, изменить ты можешь только себя. Все остальное — мечтания. Но начни хотя бы с себя: как ты можешь рассчитывать изменить мир, если не справился даже с такой малостью, которую и знать-то не хочешь?!
«Одни из сих героев благороднее и любезнее, а другие воспламеняются нечистым и смрадным огнем. Но у всех сих героев первые обнаружения и, так сказать, проторжения их душевной силы обыкновенно бурны, быстры, неумеренны и смешаны со многим излишним, не размеренным и даже нечистым.
Не говоря о неразмеренном и фантастическом, нечистое во всех сих пылких устремлениях есть именно вот что: своенравие и самоугождение» (Там же, с. 10).
Так рождается школа самопознания через очищение. Очищение чего? Души, конечно. Именно потому и звучат здесь в качестве примеров нечистоты нравственные понятия. Я не буду их сейчас разбирать. К тому же они продиктованы христианской нравственностью, которая определяется богословием, а значит, верой. Иными словами, каждый сам решает, что выбрать как путь. Но Голубинский ведет этим путем, и его надо понять. И чтобы понять, нужно увидеть, что нечистота дальше приравнивается ко тьме. Тьма эта, конечно, духовная, что еще долго останется для нас загадкой! Тем не менее:
«Природа дает сему указания. Как неисчислимо благотворны действия света, и как тихо разливается свет! Как он кроток, любосообщителен, проникает в глубины земли!
Не таково самолюбие, — корень страстей — честолюбия и других, — оно не разливается, но старается все поглотить и вовлечь в себя, в свой мрачный центр.
"И в человеке есть свет и тьма, — пишет ко мне почтеннейший мой наставник, — и потому в нем бывает покой и волнение. Весьма нужно нам заметить в себе действия этих двух мощных сил: ибо от сего родится смиренное сознание своих немощей и молитва к Спасителю об изведении нас из темницы, или из глубины тины, которою внутренний наш человек так объят, что едва дышит"» (Там же).
Какие образы! Помните слова самого Голубинского о бедственном положении души? Кутневич, — я думаю, это его называет Федор Александрович наставником, — находит для этого имя «тины, в которой задыхается наш внутренний человек», наша душа, в сущности.
Но почитайте то, что сказано дальше! Философски эти несколько строк стоят, пожалуй, всего философского наследия некоторых из ругателей Голубинского. Ведь он говорит о том, что мир, который мы так не принимаем в юности, из которого стремимся сбежать и из-за которого
«Для того, чтобы разобрать в себе две смешанные силы, действующие слитно в первых юношеских наших порывах, и для смиренного сознания своих немощей, благое Провидение ведет так путь наш, что или внешними препятствиями, или внутренними горькими опытами разрушаются любимые мечты наши.
Разбился худо строенный корабль, и мы выброшены на пустой остров, где среди пустыни дается нам время поосмотрительнее и спокойнее и заботливее подумать о себе, о своих прежних затеях, о их непрочности и о вернейшем искании спасения. Такое размышление не может быть весело и легко; не обойдется без скуки; что делать? Не будем унывать!» (Там же, с. 10–11).
А дальше то, что надо делать. Можно назвать это упражнением или деланием. Вы это уже читали:
«Но уже довольно о сем предмете: прошу от искреннего сердца не сокрыть от меня твоих мыслей и чувствований.
А я со своей стороны желал бы поздравить тебя с тем, что ты начинаешь знакомиться с величественною наукою самопознания» (Там же).
Затем — исповедь, она и есть действие очищения, которое дает познание себя, потому что с ее-то помощью ты и будешь сам себе учителем, сам из своих сокровищ будешь извлекать и кроющееся зло, для одоления и истребления.
Вот так просто на словах. Что же такого Величественного могло скрываться за такой простотой? Особенно по сравнению с работой нервной системы, к примеру…
Доморощенное и слишком простое? На свалку истории! Так рождался великий долг русской интеллигенции перед Россией.
Глава 6. Светоносный образ. Авсенев
Среди русских религиозных философов той поры есть множество таких, кто полностью забыт сегодня, а когда-то блистал и зажигал сердца духовным поиском. Одним из них был занявший вскоре после Карпова кафедру философии Киевской духовной академии Петр Семенович Авсенев (1810–1852).
Сейчас в редком философском словаре можно найти упоминание его имени. Но даже того, что можно найти, достаточно, чтобы понять, что для науки души этот человек сделал слишком много, чтобы его можно было забыть. Приведу одну выдержку из ФЭС.
«Он выработал подробный план истории души, в котором должны были рассматриваться мировая жизнь (солнечная, лунная и земная); частные ее изменения (племенные, народные, половые), индивидуальные изменения (дарования, темперамент, характер); вопросы о происхождении души, ее возрасте и смерти, о состоянии ее после смерти».
Хорошие слова, но при этом составители Словаря назвали Авсенева Петром Феофановичем, очевидно, под воздействием того, что в 1844 году он принял монашество и получил имя Феофан.
Более-менее подробно об Авсеневе пишет протоиерей Зеньковский. Он создает живой портрет, который я приведу.
«В Авсеневе была, по словам его слушателей, удивительная "гармония мысли и веры" — и его лекции по философии снискали ему славу далеко за пределами Академии и Университета (Киевского — АШ). Его эрудиция была исключительно обширной, а его философские идеи тяготели в сторону шеллингианства, в частности в сторону построений известного шеллингианца Шуберта.