Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)

Дочанашвили Гурам

У нас у всех есть свой город, но порою и сами не ведаем этого.

На мощенных булыжником склонах друг за другом розовеют дома двухэтажные. Город полный людей — женщин, мужчин, стариков и детей. Вода изливается из пасти львиной и оттого, что пьешь ее горстью, кажется особенно вкусной. С черепичными красными крышами город сморщенным кажется сверху, под дождем желоба­ми бурлит, а после томительно паром исходит. Снег в снегопад — один сквозь окно, в который не веришь, и другой, настоящий, на лице мигом тающий. Среди го­рода бьющий упруго фонтан, а вокруг краса-горожане, облепили

его летним вечером в жажде прохлады и слу­хов. Краса-город — город нескольких богачей, масте­ровых да тех, кто, пристроившись к их тугому карману на правах близких, запускает в него руку. Наш город с голубыми домами и розовыми, темнеющий к ночи, звон ежечасный, разрывающий воздух, и возглас бес­страстный обманщика Леопольдино: «Час такой-то, в городе все спокойно...» Предрассветный прозрачный туман, чистые краски, в садах георгины и розы, а в роще за городом цветы безымянные...

— За Винсенте, — поднял стакан Тулио. — За истинно­го, за настоящего товарища! Поздравляем тебя с же­нитьбой, желаем счастья с твоей прекрасной Джулией! Стоящий ты парень, и все мы любим тебя!

— Спасибо.

— За тебя, Винсенте, — встал Цилио. — Всего те­бе... — И, машинально глянув вдаль, с досадой махнул рукой. — Джузеппе идет!

— Джузеппе? — Тулио передернуло. — Пьяный?

— Поди разбери. С ним рядом не поймешь, не то что отсюда.

— Это — да, это точно. — Тулио сник. — Артуро, Артуро, еще восемь шашлыков.

— Восемь?!

— Джузеппе идет...

С городом рядом река протекает. И деревья, деревья на ее берегах, запустившие в землю могучие корни, ухва­тившие цепко, но издали... издали — будто повисли, неве­сомо, опираясь о воздух листвой, и плывут, уплывают в простор. Под листвой благодатная тень и желанная зе­лень упругой травы. В нескончаемо знойные дни пикники у реки, у воды, по краям зачерненной ветвями, а на солнце — искристо-прозрачной.

— Хе-е! — приветственно воскликнул Джузеппе и, не дожидаясь, пока Антонио почтительно пожмет ему руку, повернулся к Цилио и бесцеремонно дернул за аккуратно заправленную рубашку, выдернул из брюк. — Как дела, развратник?

— Хорошо, Джузеппе, — отозвался Цилио и отвернул­ся, расставив ноги, расстегнул брюки, заправляя рубаш­ку. И учтиво спросил через плечо: — Сами вы как пожи­ваете, Джузеппе?

— Не твое свинячье дело, — и, сделав шаг, раскрыл объятья: — Люб ты мне, Тулио.

— Знаю, мой Джузеппе, знаю. — Они расцеловались.

Тулио, хоть и был он рослый, целуясь, пришлось вы­тянуться на носках, а Джузеппе — пригнуться, чтобы стиснуть его ручищами.

— Тост был в честь Винсенте, женился на Джулии, се­стре Антонио, — дружески объяснил Тулио.

— Хвалю, Винсенте, Джулия ничего себе, лакомый кусок, — отметил Джузеппе. — Смотри, Винсенте, не под­качай, сам знаешь, до чего охоча баба, не посрами! За стоящего мужчину, будь здоров, Винсенте, коли стоишь чего-то, а нет — плевать мне на это. — И выпил.

— Закусите, Джузеппе, закусите, пожалуйста, — засуе­тился Цилио.

— Чем закусить, ни черта у вас нет. — Джузеппе при­задумался. Короткие рукава его рубахи были закатаны до самых плеч, и стало видно, как

напрягались его непо­мерно большие мускулы, шевеля мысль. И, не прекра­щая умственных усилий, он снова рванул рубашку Ци­лио.

— Где Артуро, этот...

— Шашлык жарит, сейчас подаст, — оживился Тулио и опять стушевался.

— А-а! Не пережарь, Артуро, шашлык хорош соч­ный, смачный, как аппетитная баба. Верно, Винсенте?

Зять Антонио окаменел, онемел.

— Видите, молчит Винсенте, согласен, значит. Женят­ся одни болваны, потому как все женщины шлюхи. Вер­но, Цилио? — И гаркнул: — Верно, говорю?

Цилио снова заправлял рубашку в брюки, отвернув­шись, но поспешил поддакнуть:

— Разумеется, верно.

— Слыхал, как он о твоей жене? — Джузеппе обернул­ся к Винсенте. — Гулящей считает, шлюхой... Я б ему не спустил. Ладно, не скучайте, скоро вернусь...

В напряженной тишине все следили за рукой Винсенте, стиснувшей стакан, дрожащей.

— Оставь, какой с него спрос...

— Убить — в яму засадят, — сквозь зубы процедил Винсенте, а стакан в его руке затрясся. — А как оставить в живых, что он себе позволяет!

— Брось, успокойся, — взмолился Цилио.

— Успокоиться! Дважды рубашку из брюк выдернул у тебя, а мне успокоиться?!

— Не опускайся до него, не роняй себя, будь выше. — Тулио отправил в рот мясо с луком. — Ты теперь о жене думать обязан, погубить ее хочешь? Оба пропадете ни за что ни про что, тебя в яму упрячут — без нее, без Джу­лии; останется она одна, без призора, а кругом сам знаешь сколько подлецов...

— Нет, вы видели! Видели, как он издевался над Ци­лио,— продолжал Винсенте. — Он... Он настоящий... э-э... буйвол, бегемот!

— Точно, — нахмурился Антонио и понизил голос: — Тише, идет... Давайте о другом говорить.

— Не знаете, который час? — громко спросил Винсенте.

У нас у всех есть свой город, и, влюбленные в него, мы поднимаемся вечером на синеющий холм и садимся, уткнув подбородок в колени, обхватив их руками, и, без­молвные, сгорбивши спины, завороженно следим, как опускается ночь, поглощая наш город, как внезапно за­светится где-то окно, залучится пока еще слабо мерцаю­щий свет... но темнеет, уже там и сям озаряются окна, и свет упрямо пробивается в ночь из-за штор... Вон там, в чьем-то доме, разом вспыхнули два огонька, и грозная тень заполняет, затеняет окно... Воцаряется тьма, раз­реженная светом пестроцветных огней... Вот уж веет прохладой, и скоро разольется по городу звон, разне­сется по улицам бесстрастный голос обманщика Леопольдино, возвещая: «Час ночи, в городе все споко-о-ой-ноо...»

— Как, уже час? — не поверил Тулио.

— Да, ребята, — деликатно подтвердил Артуро. — Ра­зошлись бы, пора...

— Сколько с нас...

— Если этот молодой человек не потребует сдачи, считайте, что уплачено.

— Не нужно сдачи, — торопливо сказал Доменико. — Не нужно. Я плачу...

— Еще немного мелочи остается, сорок грошей, угод­но получить?..

Все испытующе выжидали, и Доменико понял.

— Можно оставить их вам?

— Если будет угодно... — Артуро изобразил смуще­ние.