Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)

Дочанашвили Гурам

— Как... — у Доменико перехватило дыхание. — Как, и глаза потом выкололи у трупов?..

— Да, и глаза.

— Кто ж надругался так?..

— Их молодчики, — доктор указал пальцем.

Блекло проглядывалась в сумерках Камора.

— Зачем... Для чего?..

И сам сообразил.

А доктор пояснил шепотом:

— Враги они им... Хочешь узнать все?

Доменико испуганно отстранился и печально опустил голову.

— Сказал — из преисподней достанет меня, на дне морском найдет.

— Кто, Мичинио?

— Да.

— Как знаешь...

У Доменико закололо в глазу — что-то попало; он крепко тер веки, с трудом раскрывая их время

от време­ни, и сквозь слезы тускло поблескивал трехъярусный город.

— Попало что-нибудь в глаз?

— Да.

— Подойди, выну.

Но подошел сам, нежно обхватил рукой лицо Доме­нико, вывернул веко и осторожно, неторопливо, нежно подул — утишил душу скитальца, а Доменико сжался в ожидании пощечины и крепко ухватился за Петэ-доктора.

Доктор отпустил его и грустно сказал:

— Если когда-нибудь кто-нибудь спросит, как поки­нул Камору, скажешь, что я влепил тебе на прощанье хо­рошую оплеуху. Понял?

— Нет.

— Все равно скажешь так, — и поцеловал его в щеку.

Расстроенный Доменико смягчился, спросил с моль­бой:

— Петэ-доктор, очень прошу, скажите правду — вы не брат Александро?

— Какого Александро, что за Александро? — вышел из себя доктор. — Сколько тебе твердить, клясться, Доме­нико, никакого Александро знать не знаю.

К ним направлялся Чичио.

— Здрасьте-привет, мои халеко, долговластья велико­му маршалу, не пуститься ли в путь?!

Днем угрюмо слушал глупое брюзжание Чичио («Столько жру, хале, и не впрок, не поправляюсь, а поче­му — не пойму, может, глисты в животе, мать их так-перетак... не, не — я, вроде бы сам прихожусь им ма­терью...»), ночью не смыкал глаз — ползучий гад лежал с ним рядом, пусть без жала — без ножа был Чичио. Утром вместе ели. Доменико едва притрагивался — от­щипнет раз-другой, и все. Чичио набивал утробу, пока не грузнел, и двигались дальше. Шли долго. Краса-города достигли вечером, еще поворот — и покажется город Анны-Марии. Сжалось сердце, подскочило, застряло в горле... Доменико укрылся за деревом и горько запла­кал, спрятав голову под плащом, понимал — не пройти ему по улицам с голубыми и розовыми домами, хотя го­род этот был скорее городом Тулио, чем Анны-Марии. Плащом же вытер мокрое лицо и подошел к Чичио: мо­лодец, расправившись с обильным ужином, наевшись за семерых, зевал и рыгал, дожидаясь его. Медлил Домени­ко, не знал, как ступить дальше, а из-за поворота пока­зался человек в деревянной маске, с ножом в одной руке и мешочком — в другой, протянул ему драхмы. Брат Александро?! Но тот прошипел: «На, отдашь ему, ну... Чего уставился, ступай, живо...»

На обратном пути, в густевших сумерках, время от времени с сомнением уставлялись друг на друга, глаза Чичио липли к мешочку с драхмами. Ночью, выбрав для ночлега место посуше и улегшись, постепенно отползали и стороны — сначала осторожно, незаметно, потом, вско­чив и низко пригнувшись, разбегались в противопо­ложные стороны, сторонясь друг друга во тьме; утром, не выспавшись, якобы озабоченно интересовались: «И ты не нашел воды?..» Вопрос, что и говорить, придумал Чичио, а родники и колодцы были на каждом шагу. Если попадался булыжник, каждый на цыпочках обходил его, не сводя глаз с попутчика. Но Чичио приходилось труд­нее: он быстро прикончил свои припасы и, голодный, да­же мечтать не мог о жареном и пареном — истекал под­ступавшими слюнками. У Доменико слипались веки — которую ночь не смыкал он глаз, подремывая урывками. И однажды утром Чичио указал ему на

что-то неясное позади них, подтолкнул его, и оба укрылись за деревья­ми у обочины.

На большой арбе, запряженной буйволами, сидел се­дой глыбоподобный человек, впереди арбы шла отара овец, сзади привязан был бык, а на самой арбе громоз­дились огромные клетки с домашней птицей — курами, индейками, гусями. Все это медленно приближалось к ним. Чичио возбужденно потирал рукой живот, строя планы, и наставлял Доменико, лихорадочно следя за арбой:

— Слушай хорошенько, скажем ему, будто овцу хо­тим купить, и дадим на время драхму. Я поговорю с ним, поболтаю — увидишь, как понравлюсь, знаешь же мой сладкий язык, хале, я медоточивый. А когда посадит нас на арбу, притворюсь — это я здорово умею — будто ногу натер, не откажет, деревенский он, поможет.

— Нет, не пойду на это, — сказал Доменико сон­но. — И на драхму не убавлю тысячу.

Чичио усмехнулся:

— Когда я сказал — убавим?! На время возьмем, на время дадим.

— Забыл, что он приказал — ни с кем не заговаривать в дороге? И как это — на время?..

— А так, хале, поверит нам, усадит на арбу, я заведу с ним душевный разговорчик, заботливо смахну с его плеча волосинку какую. Словом, вотремся в доверие и пристукнем его камнем по голове, хале, придушим ак­куратненько. И драхму свою вернем, и его добро при­своим. Соберу сушняк, и такой шашлык зашипит у нас, милый мой, а Мичинио не дурак, с какой стати ругать за небольшую задержку, добра ему преподнесем сколько! У каждого небось утроба, у каждого карман, хале, вся­кий хочет их набить. — И расстроился внезапно: — А но­жа-то нет — овцу свежевать! — Но тут же успокоил­ся: — У него найдется... Увидишь, доверится нам, прове­дем его.

— Как же так... — Доменико передернуло, будто по­моями облили. — Он поверит, доверится, а мы приду­шим?

— А ка-ак же, хале...

— Да как же так... — растерялся Доменико. — Раз до­верится нам, хорошо обойдется — убить его вместо бла­годарности?

— Что, сейчас учить тебя жить?! — изумился Чичио, ища поблизости камень. — Не говоря о другом, жрать охота, кишки сводит, а ты...

В Каморе, где царили обман и вражда, где все было пропитано кровью, Доменико не возмутился, не удивил­ся б так, но здесь, у дерева, в лесу, на вольной воле, он повторял, потрясенный, растерянный:

— Да, но, как же так...

— Так вот, хале, таков уж закон жизни, раз поверил, раз доверился, значит, дурак, а чего жалеть дурака, хале, убрать надо — очистить путь, мы вперед идем, убираем с пути, что мешает, вон волк, бессловесная тварь, не про­зевает, не упустит отставшего оленя... Не скоро переве­дутся глупость и глупцы, и доверие тоже — много вре­мени надобно очистить людскую породу, так что мне, — он напыжился, — опытному выявителю, верному человеку великого маршала, нечего тужить. Скажи, кого я разговорил бы за столом или еще где, кого выявлял бы, не будь доверчивых глупцов? Хорошая вещь дове­рие, приятель. — И воскликнул недоуменно: — Чем бы я кормился, не будь доверия?!

— Погляди на меня, — сказал Доменико.

Сперва удивленно смотрели они друг на друга, убе­жденные в своей правоте, и Доменико с омерзением уви­дел себя в глазах Чичио — нелепо вытянутого, уродливо­го — и содрогнулся: почудилось, что он и в этом каморце жил! И в отчаянии глядя на него, вспомнил, что в самом деле был из трехъярусного города каморцев, та­мошним оставался и здесь, на вольной воле, в эту мину­ту, и так будет впредь, и снова вопросил себя, тускло мерцавшего в глазах Чичио: