Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)

Дочанашвили Гурам

И добавил:

— Не раскаиваясь, не сожалея.

Расправив плечи, подняв головы, канудосцы стояли гордые, красивые, отмеченные знаком свободы. Склони­ла голову набок Мариам, нежно коснулась щекой руки, застывшей на ее плече.

Сгрузили с лошадей ружья и патроны, и, как прежде, уверенны, тверды были движения. Сошел с коня Пруден­сио, тихо справился о девочке.

— Как съездили?.. — спокойно спросил Мендес Ма­сиэл.

— Хорошо, конселейро, — с готовностью ответил дон Диего. — Великолепно провели операцию.

— А ты при чем — сражался, что ли? — пробурчал Жоао, но дон Диего оставил его слова без внимания, продолжал торопливо:

— Великолепно расправились с ними, хотя лично я, как и предупреждал,

пальцем не шевельнул. Двести ко­ней пригнали, оружие доставили, ни до чего больше не дотронулись. Да, правда, не обошлось без огорчений, четыре досадных прискорбных факта, конселейро, — го­лос его зазвучал дурашливо. — Коня они нам подстрели­ли — коня Рохаса, пуля их угодила в нас — угодила в пле­чо Рохасу, ногу повредили — ногу Рохаса, укусили они — и опять Рохаса... в затылок... Согласитесь, порази­тельно...

Рохас сконфуженно опустил голову, словно в самом деле был виноват.

Принесли горящие факелы, бережно промыли Рохасу рану. Потом усадили под деревом и заставили подер­жать поврежденную ногу в холодной воде. Расторопная жена Иносенсио не пожалела свое платье в полоску — са­мое красивое в Канудосе, — разорвала на ровненькие по­лоски перевязать рану, но застенчивый пастух смерть предпочитал такому чрезмерному вниманию. «А ты ни­чего не повредил себе, пумпурик, — шепнула жена Жоао Абадо, а он отстранился от нее, подошел к конселейро — возле Мендеса Масиэла никто не посмел бы его трево­жить. Но там его такое ждало!..»

— Подойди, Мануэло, — велел конселейро.

Сильно волнуясь, приблизился к нему веселый вакей­ро.

— И ты, Мануэла.

Потупилась, но стремительно подошла босая Консенсион.

Помрачнел Жоао.

— На берегу реки обвенчаю вас. Дружками будете, ты, Иносенсио, и ты, Пруденсио... Не обижайся, Зе, вы с Мануэло и без этого большие друзья.

Жоао сделал последнюю попытку помешать.

— Нельзя Иносенсио и Пруденсио быть друж­ками.

— Почему? — удивился Мендес Масиэл.

— У обоих имена кончаются на «сио».

— Пустяки, — улыбнулся конселейро. — Принесите све­чу из моего дома.

На всех лицах была просьба — выполнить поручение, а Мендес Масиэл сказал:

— Ты сходи, Рохас.

Не сразу поверили люди в услышанное, а поверив, поняли — труден Канудос.

А утром другого дня дон Диего долго крутился возле Мендеса Масиэла и, улучив наконец момент, когда тот остался один, сказал, озирая небо:

— Чудесный день, не правда ли, конселейро?

— Да, хороший. Говори, слушаю тебя.

— Конселейро, — неуверенно начал дон Диего, сму­щен был взгляд его. — По моему глубокому убеждению, преступно отравлять реку, я глубоко убежден в этом.

Безмолвно смотрел Мендес Масиэл.

— Нет сомнения, конселейро, что столь сильный яд мог произвести лишь очень крупный специалист, весьма сведущий в своем деле мастер.

Словом не отозвался Мендес Масиэл.

— И хотя вода уже унесла яд, конселейро, — упрямо продолжал дон Диего, — полагаю, что не мешало бы все же ликвидировать лабораторию. Вполне допустимо, что еще раз попытаются отравить нашу реку, а река, вы это лучше меня знаете, помимо всего и поит канудосцев.

Звука не обронил хмурый Мендес Масиэл.

— Все эти события крайне болезненно сказались на моем душевном состоянии, конселейро, — дон Диего кос­нулся рукой драгоценного камня на груди, — и если по­зволите, отлучусь ровно на два дня, может статься, рас­сеюсь где-нибудь. Пойду я.

— Иди.

И действительно, дон Диего вернулся ровно два дня спустя, но на груди его уже не сверкал один из трех дра­гоценных камней, а в развороченной лаборатории засе­креченного великого изобретателя Ремихио Дасы, прире­занного и поистине ни на что более не годного, сорвали упрятанные за подкладку пиджака ордена, а его самого головой вниз

спустили в засекреченный же колодец за пределами Каморы — по тайному приказу невозместимо пострадавшего маршала Бетанкура.

И на этом кончается вторая глава «Канудоса».

КАНУДОС РАЗРАСТАЛСЯ

Широко, могуче раскинув руки, Старый Сантос лежал ничком на тахте. В последнее время он старался не ду­мать о жене и сынишке — страшно, нестерпимо стыла ис­терзанная душа. А при мысли о высоком лощеном каморце обжигало лютое пламя ненависти; лицо погубите­ля маячило перед глазами — с его лживой улыбкой, притворным состраданием, и Старый Сантос неистово мучил его, казнил, придумывая все новые пытки, пока не изнемогал от мести, и снова всплывали перед глазами лица несчастных жены и сына; из сырой земли, из-под холмиков неподалеку, исходила боль, от которой стыла душа, и он снова кидался в испепелявшее пламя мести — стискивал пальцами брошенную рядом с тахтой колоду «Масимо» и душил — темную глубокую окружность выдавили на казнимой колоде железные пальцы, а камо­рец, ошалев от ужаса, посинев, выкатив глаза, обезумев, молил взглядом: «Не надо, не надо!» — но Сантос, по­лыхая жаждой мести, безжалостно ласково шептал: «Надо, Масимо, надо!» — а потом разжигал мысленно сырые дрова, хватал Масимо за шиворот и тащил на кровлю, утыкал его носом в дымоход, с силой пригибал, чтоб задохнулся ненавистный от чада и горького дыма, чтоб давился от кашля, размазывая по лицу слезы и сажу, а Сантос время от времени ослаблял пальцы, и без­звучно вопившая жертва молила глазами, источавшими слезы: «Не надо, не надо!» — но Старый Сантос все на­стойчиво шептал: «Надо, Масимо, надо!» — снова и сно­ва совал его голову в сумрачный дымоход, а в это самое время в Каморе нашего Масимо огорчало одно лишь — бреясь, слегка царапнул холеную щеку и озабоченно рас­сматривал в зеркале пустяковую ранку, прикладывая ват­ку с волшебно целебной мазью, и нежно поглаживал другую щеку — ну как осудить его! — любил себя очень. Но не дали ему залечить царапинку — не везет так не ве­зет! — срочно вызвали к генералу Рамосу в связи с чрезвычайным событием. В приемной командующего истребительным войском он часов пять проторчал вме­сте с другими заслуженными карателями, однако гене­рал-добряк неповинен был в этом, он и сам вместе с другими генералами нервно вышагивал по роскошной приемной полковника Сезара Федерико — то плечом к плечу с ними, то навстречу им; а сам полковник в по­чтительнейшей позе стоял перед грандиссимохалле в его роскошнейшем кабинете, взволнованно ожидая вместе с жавшимся в углу капралом Элиодоро бесценных слов маршала.

— Ты не получал никаких известий, мой полков­ник? — спросил наконец маршал Бетанкур, бледен был очень.

— Когда, гранд...

Но маршал оборвал:

— И ты не получал, мой капрал?

— Нет, грандиссимохалле.

Посреди кабинета стоял длинный сундук. Бетанкур пальцем поманил Элиодоро.

— Лезь, мой капрал. Как постучу по крышке, приот­крой и слушай меня. Живо!

— Слушаюсь, мигом, грандис...

— Лезь, болван, лезь...

Когда крышка опустилась, маршал прошелся и, пере­дернувшись, искоса глянул на полковника Сезара. Вздрогнул и полковник.

— Перебита бригада. Вся.

— Какая бригада... гран...

— Шурина твоего, Наволе.

Полковник, такой речистый всегда, лишился дара ре­чи, сковали два нежданных факта: «Истребили брига­ду!», «Знает, знает о Сузи!» — и глупо ляпнул:

— А вам доподлинно известно, грандиссимохалле?

И хотя тут же прикусил язык и поджался весь, Эд­мондо Бетанкур насмешливо уточнил:

— Что? О тебе и Сузи, полковник?

Сезар опустил голову, промямлил:

— О бригаде, грандис...