Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)

Дочанашвили Гурам

Переглянулись дон Диего и вошедший в комнату конселейро.

— Говоришь, он дважды упомянул подземный ход?

— Да, дважды.

— Так я и полагал, конселейро, — тихо сказал дон Диего. — Видно, обещал им показать несуществующий тайный ход. Каких бандитов одурачил, да еще в застен­ке! Мало кто способен на это, да еще Зе провел. Мне с моим артистизмом и то вряд ли было бы по силам... Ты читал записку, Зе?

— Нет. Когда расставались, Мануэло взял с меня слово не читать, очень настаивал. — С горечью доба­вил: — Тем двум охотно показал.

Снова переглянулись дон Диего и конселейро.

—

Что там, в записке? — вспылил Зе. — Должен же я знать, в конце концов! С какой целью отпустили меня на время!

— Не на время отпустили, успокойся, — мягко про­молвил дон Диего. — Сейчас все поймешь, но сначала скажи: как вы расстались?..

— С кем? С ним?.. — не мог произнести Зе имени побратима.

— Да, с Мануэло.

— Холодно, пожалуй... Когда я садился на коня, по­дошел ко мне, улыбнулся...

— Бесстыдно?

— По-моему, да. Мало того, занес одну руку подаль­ше за спину, чтобы свободней двигать другой, и хоть с трудом, а положил ее мне на плечо, говоря: «По­мнишь, как мы пили с тобой иногда?»

— И опять улыбнулся, да?

— Да, как обычно...

— А ты, Зе? Ты ответил ему улыбкой?

— Нет. Дернул плечом, сбросил руку, потому что я и сейчас не совсем уверен в нем.

— А он обиделся?

— Не знаю, но смотрел и печально, и радостно как-то... — И внезапно заподозрил неладное, вспылил: — Покажите же, наконец, проклятую записку!

Конселейро поднес к нему лучину, тени в комнате встрепенулись, печальная гордость была в глазах его.

— Покажем записку, но возьми себя в руки, крепись, Зе...

Молча протянул Зе руку, предчувствуя недоброе. То­ропливо развернул лист бумаги, приблизил к лучине, и кровь отхлынула от лица — чист был лист, ни знака, ни даже точечки на нем! «Что это... что это значит?» — и разом понял, но дон Диего пояснил ему все же:

— Тебя спасал, Зе.

А там, в Каморе, Мануэло все повторял с веселой упрямостью, глумясь над полковником:

— Какой ход, что еще за ход?!

— Что значит какой! — с таким же упорством доби­вался хода полковник, вспотевший, встрепанный.

— Который ход... — дурачился Мануэло. — Много у нас всяких проходов. Какой вас интересует?

«Куда ты вернешься, подумай, Зе, — дон Диего пре­градил ему дорогу, — в Каморе тебя сразу закуют в цепи, и пальцем не сумеешь тронуть полковника». — «Пропу­сти, я должен пойти», — сурово требовал Зе. «Выслушай, Зе, и тогда ступай». — «Говори скорей». Зе раздраженно переступил с ноги на ногу.

«Но слушай внимательно. Во-первых, вас обоих при­кончат, это вне сомнения, под пытками испустите дух, поскольку никакого тайного хода нет; во-вторых, Мануэ­ло понимал, что здесь, в Канудосе, ты нужен больше других, — жестокая борьба у нас впереди, а ты первый воин, не считая меня. — Зе смерил его пренебрежи­тельным взглядом, но дон Диего невозмутимо продол­жал: — В-третьих, возможно, Мануэло надеется сбежать, когда поведет каморцев к пресловутому ходу, — нырнет в каатингу, и был таков, пусть ищут потом... — Тут дон Диего заметно смутился — прекрасно знал, что Мануэло не подпустят к каатинге, не обвязав вокруг пояса не­сколькими веревками. — А в-четвертых, если вернешься туда, он снова начнет ломать голову, как спасти тебя, тем самым ты помешаешь ему спасти самого себя, пото­му что

у этих мерзавцев хватит ума не подпускать к каа­тинге обоих вместе; а в-пятых, думаю... — дон Диего подошел к Зе совсем близко, утешающе опустил руку на плечо, — думаю, его и в живых уже нет, Зе, ты лишь по­радуешь негодяев, ничего другого не достигнешь, поэто­му тебе лучше остаться здесь и отомстить... Тяжелые бои нас ждут. Именно ради этого оставил своих братьев Пруденсио — отомстить».

Поник Зе, бессильным взглядом скользнул в сторону Мендеса Масиэла. И тот медленно, убеждающе наклонил голову, спокойно пояснил: «Человеку куда легче в беде, когда рядом с ним другой, обреченный, подобно ему... А Мануэло, как видишь, Зе, превозмог себя и, предвидя жесточайшие пытки, позаботился о тебе. Потому прибег к обману. Знал, что гордость и благородство не позволят тебе оставить его одного. Очень прошу, не перечеркивай сделанного им добра».

Тихо отвел Зе руку дона Диего, побрел из хижины, подавленный...

— Не бывает так, нет, не бывает, говорю, — неистов­ствовал великий маршал. — Плевал бы он и на семью, и на приятеля... или кто он ему там, если б не надеялся, что помилуем, — такова природа человека, его суть.

— Не знаю, упорствует, грандиссимохалле, не скажу, говорит...

— Скажет, как миленький скажет, полюбуешься. Бу­дет по-нашему, — утешил себя великий маршал. — К самым изощренным пыткам прибегнем, а если умение всех четырех моих искусных палачей ни к чему не приве­дет, то Аруфа тебе поможет, пусть поголодает пока...

— Он и так не притрагивается к еде.

— Об Аруфе говорю, болван, а не о нем... — И снова заходил по комнате, потирая руки. — Так и сказал, зна­чит?!

— Именно так, грандиссимохалле: «Товарища я спас, и ни черта теперь от меня не услышите».

— Чепуха, чушь! Человек он, в конце концов, а чело­веку чужая беда придает силы, и не стал бы поэтому спа­сать приятеля, не помог бы ему вырваться отсюда, не будь причины. В чем-то другом суть, полковник.

— Не знаю, он упорно твердит именно это, а насчет тайного хода отшучивается.

— Очень хорошо! Посмотрим, как будет шутить в руках палачей. Я пойду с тобой. Выходы, полагаю, надежно заперты...

— Так точно, гранд...

— Пошли.

Не раздеваясь повалился Зе на постель, подложив ру­ки под голову, горестно уставился в темный потолок; раздражала ладонь Мариам, нежно лежавшая на его гру­ди, отвернулся к стене. «Не твоя же вина, Зе, — прошеп­тала Мариам, прижимаясь теснее. — Все равно оба поги­бли бы. Что дала б ему твоя смерть? Ничего... Повернись, Зе... А ему от его поступка и правда приба­вилось, как это говорят... чести, благородства и...» — «Оставь меня». Зе встал, улегся в противоположном углу.

— Просил отпустить твоего спутника, сынок, — мы от­пустили, — говорил меж тем маршал Бетанкур Мануэ­ло. — Просил, чтоб он сам выбрал коня, — дали ему вы­брать. Просил минут десять не преследовать его, так полчаса ни одна каналья не поскакала за ним. Записку хотел с ним послать — дали послать. Настоял вернуть — вернули, пошли на все, чего хотел. В конце концов, ты же дал слово, слово истинного вакейро, а те­перь на попятную идешь, не говоришь?

— А что я должен сказать... — пробормотал Мануэло, действительно смущенный.