Одержимость

Стокер Брэм

— Послушай, старина… Все и дальше будет рушиться, улучшения ты не дождешься. Я и сам, пока был жив, прошел через все это.

— Я… начну все сначала. Уеду отсюда. Поеду на восток, к брату, в Нью-Йорк.

— Не нужен ты брату. Ты лишний в его жизни, незваный гость… Можно сказать чужой. Он ведь тебе не пишет, правильно?

— Нет, но… Это же не значит…

— А на последнее рождество даже открытку не прислал? Ни писем, ни звонков. Не нужен ты ему, Фрэнк, поверь мне.

А потом он начал говорить мне про другое. Стал говорить про средний возраст, о том, что поздно уже начинать что-либо заново. Стал говорить о болезнях…

одиночестве… отчаянии и неприкаянности. И темнота сомкнулась надо мной.

— Из всего этого, Фрэнк, есть только один выход — только один. Тот револьвер, который лежит у тебя в столике наверху. Воспользуйся им, Фрэнк. Воспользуйся револьвером.

— Я не могу этого сделать.

— Почему? Или у тебя есть иной выход? Именно в этом решение всех твоих проблем. Поднимись наверх и воспользуйся револьвером. Я подожду тебя. Ты не будешь одинок. Все будет как в старое доброе время… Мы будем вместе… Смерть прекрасна… Воспользуйся револьвером, Фрэнк… револьвером… Воспользуйся револьвером… револьвером… револьвером…

Вот уже месяц, как я умер, и Лен оказался совершенно прав. Как здесь хорошо. Ни стрессов, ни волнений. Все серое, спокойное, красивое…

Я знаю, паршиво вам живется.

И лучше не будет, поверьте мне на слово.

Это не у вас звонит телефон?

Советую снять трубку. Очень важно то, что я вам сейчас скажу.

Уильям Ф. Темпл

Галерея шепотов

— А теперь, если вы будете любезны пройти сюда…

Говорящий произносил слова вкрадчиво, чуть пришепетывая, словно желая дать понять слушающим: все, что вы видели до сих пор, покажется вам на фоне предстоящих чудес самой что ни на есть плоской, банальной и вообще неприглядной заурядностью. Здесь, прямо за углом, посетителей ожидали ни с чем несравнимые красоты и ценности, причем обладатель голоса отлично знал, как к ним можно пройти.

Однако Фредерику было всего лишь пять лет от роду, а потому он интуитивно отличал истинное значение сказанного от того, во что говорящий хотел посредством слов заставить вас поверить. Так вот, на самом деле говорящий имел в виду следующее:

«Я ненавижу вас — всех ненавижу, а особенно этого мальчишку, и дверь эта ведет совсем ни к каким не чудесам, а наружу, к выходу, и я буду несказанно рад, если мне ни разу в жизни не доведется вас больше увидеть».

Значит, человек этот не испытывал ни малейшего желания подвести их к заветной потайной лестнице, по которой можно было бы подняться к золотому шару.

Их гид представлял из себя высокого, тощего парня, с желтыми, ввалившимися щеками и такими глубокими, темными глазницами, что сразу и не скажешь, имеются где-то на самом дне их бездны глаза или нет. Для этого пришлось бы заглянуть ему прямо в лицо, но Фредерик никак не мог решиться на подобный шаг.

Он лишь изредка бросал в сторону гида косые взгляды, успев подметить при этом необычайно маленький нос (казалось, его первоначальный вариант был сложен вдвое и уже в таком виде наложен на лицо) и почти лишенный губ рот, утыканный большими белыми зубами: те словно навечно выстроились в некое подобие сардонической улыбки, которая сохранится даже в тех случаях, когда вся остальная лицевая маска начнет беспрестанно менять свое выражение. Все это, надо признать, немного пугало мальчика, когда он осмеливался поднять на гида робкий взгляд.

Вот если бы

этот человеке был похож на того лейб-гвардейца, который в своем причудливом наряде сопровождал его по лондонскому Тауэру и показывал комнату, в которой была убита маленькая принцесса, — возможно, тогда бы он поднял его наверх, к самому золотому шару, а может и подарил бы его ему. Особенно если узнал, что именно об этом Фредерик только и мечтал все эти годы. Точнее — со вчерашнего утра.

А вчерашнее утро началось чуть ли не с волшебства: Джим повез его кататься по Лондону в открытой машине. Ехали они вдвоем — только он и Джим. На пару минут им, правда, пришлось задержаться — попали в пробку на Флит-стрит.

— Вот это да! — воскликнул Фредерик, указывая рукой куда-то поверх. — Наверное, самое большое здание в мире!

Шофер вежливо посмотрел на собор Святого Павла.

— Таким большим оно кажется только потому, — проговорил он, — что стоит на вершине холма — Лудгейтского холма. А на самом деле оно совсем не такое уж большое. Едва по колено будет Эмпайр-Стэйт билдингу.

Фредерик вытянул шею. Необъятный серый купол возвышался наподобие громадного пузыря, зависавшего над соседствующими с ним башнями-близнецами, а на вершине купола находилась высокая башня, основание которой окаймляла золотая галерея. Вершину башни венчал золотой шар с воткнутым в него наподобие дерева золотым же крестом. Все это золото поблескивало и переливалось на солнце, но шар сиял ярче всех. Казалось, что он не просто отражал, но сам излучал свет.

— Не глупи, Джим, — презрительно проговорил Фредерик. Каждый заметит, что он гораздо выше Эмпайр-Стэйта. Это самое большое здание, которое я когда-либо видел на свете. А шар какой чудесный у него наверху! Вот бы с чем поиграть. Интересно, а… снять его можно?

— Ты хочешь, чтобы я поднялся и отвинтил его для тебя? — насмешливым тоном спросил Джим.

— А ты можешь? — с горячей заинтересованностью в голосе ухватился за идею Фредерик. — Ну скажи, можешь?

Джим рассмеялся. Бывали времена, когда ему хотелось глубоко вздохнуть и проговорить про себя: «Все богачи похожи друг на друга — маленькие дети, большие дети, но все равно дети. Дай мне то, дай мне это — посмотрите, какая красивая луна — дайте мне ее.»

Но им он прислуживал уже давно и потому научился по-философски смотреть на жизнь. Едва ли можно было назвать счастливыми этих людей — скорее, они были бедняками. Всегда-то им чего-то недостает, чего-то хочется — причем не обязательно лишь иметь что-то, но также пойти куда-то, увидеть что-нибудь новое, добиться, чтобы тебя кто-то постоянно восхвалял, в чем-то поддерживал, убеждал, что-то для них делал. Когда они были маленькими детьми, мир был слишком большим для них: они бегали вокруг него, выхватывая куски побольше и смертельно боясь упустить что-то, прежде чем умрут.

Когда же они стали большими детьми, с отупелыми взглядами и почти парализованными интересами, мир для них превратился в крохотный шар, в кучу золы, в котором они устало ковыряли кочергой в надежде однажды отыскать в нем нечто новое, яркое, способное привлечь их внимание. Нечто вроде почти забытого серебряного колечка, свисавшего с капюшона их детской коляски, или золотого шара с собора Святого Павла, который попался на глаза в солнечный день на шестом году твоей жизни.

— Джим, — послышался возглас мальчика, — да ты меня совсем не слушаешь!