Один год
Шрифт:
– Ничего ты не узнавал, - беспомощно сказала женщина.
Лизавета наклонилась к Лапшину и тихо спросила:
– Чего мы тут ждем?
– Антропов кончает операцию, сейчас он выйдет сюда.
Седой мужчина, услышав фамилию Антропова, подошел к Лапшину и спросил, знает ли он Александра Петровича. И быстро, скороговоркой представился:
– Профессор Струмилин. Он, видите ли, у нас сына оперирует. Нашего мальчика ранили очень тяжело, и нам сказали, что если не Александр Петрович...
– Александр Петрович великолепный хирург, - спокойно перебил Лапшин. Не знаю,
– Слышишь? Слышишь, Нюточка? - с каким-то даже восторгом обратился Струмилин к своей жене. - Слышишь, что товарищ говорит? Пожалуйста, скажите Анне Сергеевне, пожалуйста, - быстро и громко просил он Лапшина, пожалуйста, очень вас прошу...
Лапшин повторил все слово в слово, а потом еще добавил насчет некоторых профессоров и прочих знаменитостей, которые иногда по сравнению с врачом вроде Антропова... Тут он вспомнил, что Струмилин сам профессор, немного смутился и как бы забуксовал, но Струмилину было не до того, и все сошло гладко, хотя Анна Сергеевна плакать и не перестала.
Опять в коридоре стало тихо.
Лизавета вздрагивала, ей было холодно. Из-за высоких белых дверей не доносилось ни звука, точно там все умерли. Теперь жена Струмилина, не отрываясь и не плача, смотрела на эти двери.
Мимо провезли две каталки, на одной веселый раненый болтал:
– Сестричка, а где у вас курят? В палате можно? Я без чего хочешь могу, а без никотину отказываюсь...
С другой каталки неслись тихие стоны, и Лизавета поежилась.
– Однако! - взглянув на часы, произнес Струмилин. - Ровно три часа прошло.
И едва он захлопнул крышку своих тяжелых золотых часов, как дверь, обе створки ее распахнулись и на пороге, еще в маске, показался Александр Петрович Антропов. Лицо его было не розовее, а, пожалуй, лишь желтее шапочки, маски и халата, и по этому желтому лицу, со лба, по переносице, из глазниц, стекали капли пота, того пота, который свидетельствует, что сейчас, только что были отданы самые последние человеческие, или даже уже не человеческие, а совсем неизвестно какие, наираспоследние, во всяком случае, силы. Но так как не в Антропове было сейчас дело, и не его самочувствие интересовало супругов Струмилиных, то по страшному его виду они лишь предположили, что сын их погиб, и он понял это и сам еще настолько себя ухитрился собрать, что почти беззаботным жестом, развязывая маску, произнес:
– Тот редкий случай, когда врач может сказать, что все в порядке. Редчайший, знаете ли. Ловкость рук, или подвезло, или организм у вашего сыночка стальной, как бы то ни было, но поздравляю вас, родители, с новорожденным...
Несмотря на нечеловеческую усталость, Антропов был в возбужденном состоянии и хотел еще даже сказать что-то шутливое и бодрое, как вдруг Анна Сергеевна быстро и мягко опустилась перед ним на колени, схватила его большую руку своими длинными, узкими ладонями и, рыдая, стала покрывать ее мелкими, быстрыми, короткими поцелуями...
– Доктор, - задыхаясь, говорила она, - доктор, я никогда не забуду... Я же всех потеряла, и только он, только один...
Из распахнутой двери мягко и торжественно
"А если бы не парад? - печально подумал Лапшин. - Если бы неудача? Тогда как, уважаемая гражданка?"
Но парада уже не было. Анна Сергеевна и Струмилин, оба устремились за каталкой, а Александр Петрович опустился было в полнейшем изнеможении на скамью возле двери предоперационной и хотел было завернуть полу халата, чтобы достать знакомый Лапшину потертый белого металла портсигарчик, но в это мгновение заметил Ивана Михайловича и свою Лизавету. Что-то дрогнуло в дотоле хоть и измученном, но твердом мужском лице Антропова, в нем метнулось жалкенькое выражение, которое сменилось наигранной бодростью и такой же наигранной живостью.
Словно испугавшись своей великолепной усталости, усталости, цена которой была неизмеримо выше любой юношеской свежести, бедняга Александр Петрович пренеестественно обрадовался, взбодрился, развеселился и "размахался" - словцо, которое Лапшин всегда употреблял, укоряя Антропова в молодечестве перед Лизаветой.
– Вот это явление второе, действие первое, те же и Иван Михайлович с Лизочкой, - идя к ним по скользкому паркетному полу и улыбаясь, говорил Антропов. - Вот это обрадовали, вот это...
Он говорил этот вздор еще невесть как долго, и Лапшин с раздраженным изумлением глядел на Александра Петровича, стараясь понять, зачем нужно Антропову ерничать перед девушкой, которая только что видела его таким, каким он есть в действительности и каким невозможно притворяться...
– Мой тут один боец у тебя, Александр Петрович, лежит, Жмакин некто, прервал антроповские излияния Лапшин, - не покажешь ли, где его отыскать, и, кстати, не посмотришь ли сам его...
– Ну а вы, Лизочка, какими тут неисповедимыми путями? - не слушая Лапшина, спросил Антропов. - Вы-то как сюда попали, да еще в такой холод? И в госпитале у нас прохладно, и тут не обогрелись...
Лизавета объяснила, по какому делу она приехала, и Антропов совсем замельтешил, - профессора Багулина он знал и относился к нему, по его собственному выражению, с "величайшим пиететом".
"Пиетет! - подумал беззлобно Лапшин. - Отодрать бы тебя за уши, старый дурак!"
Но, как это ни странно, Лизавета словно бы не обращала внимания на то, каким теперь сделался Александр Петрович. Она была задумчива, тиха, покойна и порою искоса посматривала на него, словно что-то обдумывая и немножко удивляясь...
За поворотом коридора к Антропову подошли два толстеньких врача, оба сердитые и взволнованные, и Александр Петрович опять сделался таким, каким Лапшин знал его и каким любил: жестким, требовательным и мужиковато-прямым. Видимо, толстенькие доктора получили мгновенную взбучку, потому что растерянно попятились, и взбучку получила тут же подвернувшаяся сестра с усами на носатом лице пожилого кавказца. Сестра-кавказец тоже попятилась, а Лизавета все смотрела издали на Антропова, и в глазах ее по-прежнему было удивленное выражение.