Один год
Шрифт:
– А ведь многие люди чем-то на зверушек похожи, - тоже смеясь, ответила актриса, - разве не правда?
Но в это мгновение спор внезапно затух, и артисты обступили Лапшина и его альбом.
– А наша Катерина свет-Васильевна уже подобралась к самому интересному, - ласково произнесла старуха с двойным подбородком и воскликнула: - Товарищи, вот кладезь премудрости - преступные типы...
Все столпились вокруг альбома, посыпались замечания, остроты, требования "зарисовать", "перефотографировать", "достать для театра в собственность". Одни утверждали,
– Дайте мне меня! - требовал артист с подбритым лбом. - Я хочу видеть себя! Имею я на это право? Подвиньтесь же, Викентий Борисович, просто невозможно.
– Вы бываете у нас в театре? - спросила Катерина Васильевна Лапшина.
– Редко.
– Заняты очень?
– Бывает, занят...
Она помолчала и сказала с расстановкой, словно взвешивая слова:
– Наш театр сейчас переживает кризис.
– Что?
– Кризис! - пояснила Катерина Васильевна. - Так называется большая склока, которую мы у себя развели!
Засмеялась, и Лапшину опять стало смешно.
– Какая-то вы чудная! - произнес он. - Никогда не знаешь, что вы скажете в будущую минуту.
– Это и я сама не знаю! - ответила она. - Оттого мне и попадает часто.
– Балашова, почему вы не смотрите? - сердито осведомился тот, которого называли Викентием Борисовичем. - Здесь типичная ваша роль...
Катерина Васильевна заглянула в альбом и молча пожала плечами.
Зазвонил телефон - это Окошкин осведомлялся, не отменен ли день рождения.
– Нет! - коротко ответил Лапшин и положил трубку.
Строгий Павлик - сердитый, потому что его задерживали, - принес большие, унылого вида учебные альбомы. Лапшин роздал их артистам, а один положил на дубовый столик для Балашовой и старика с челюстью. Выражение глаз у него сделалось таким, какое бывает у художника, показывающего свои картины, он, улыбаясь, перекладывал лист за листом и говорил с усмешкой:
– Тут, знаете, мы кой-чего разыграли, такие, как бы живые, картины. Это все сотрудники наши изображены. Это, например, разбойный налет. А это, знаете ли, вон он, лично я, в кепке, налетчика изображаю с маузером. Это здесь все точно показано, - говорил он, возбуждаясь от поощрительного покашливания старика. - Здесь все как в действительности. А здесь уже показано, как наша бригада выезжает на налет. Тут - уже я в форме... А здесь я опять налетчика разыгрываю...
– Чудно! - сказала Балашова и повернулась к нему всем своим улыбающимся розовым лицом, и он увидел, что щеки ее покрыты нежным пушком.
– Верно, ничего разыграли? - весело и просто спросил он. - Это, знаете ли, в учебных целях, своими силами, а уж мы разве артисты?
– Все очень живо и естественно, - сказала Балашова, - напрасно вы думаете...
– Смеялись мои ребята, - говорил Лапшин, - цирк прямо был...
И, очень довольный, Лапшин завязал папку и стал рассказывать о налете, который инсценировал. Артисты его обступили, и он понимал, что им хочется рассказа пострашнее, но врать он не умел,
– Да ну, - говорил он, посмеиваясь, - так, хулиганье вооружилось. Разве это налетчики?
– Так как же все-таки с перековкой? - капризным голосом спросил бритолобый артист. - Должны мы знать, в конце концов, ведь подтекст решается не в день премьеры, а нынче, немедленно...
Лапшину приходилось одновременно отвечать и насчет перестройки, и по поводу "манер" жуликов, и про то, как бывшие бандиты играют в карты, и про воровские песни. Но главное, что интересовало их, - это были убийства двойные, тройные, трупы в мешках, все то, с чем Иван Михайлович никогда почти не сталкивался.
– Да выдумывают невесть что! - с досадой наконец решился сказать он, вздор все это, базарные сплетни!
– А Ленька Пантелеев? - не без ехидства спросила старуха с двойным подбородком.
– Давно было это дело.
– Но тем не менее было?
Лапшин промолчал и, сделав вежливое лицо, стал собирать и ставить в шкаф свои альбомы и папки.
– А вот скажите, это убийство тройное на днях произошло, - не унималась старая артистка с двойным подбородком, - как вы себе представляете психологию убийцы?
– Не знаю, - сказал Лапшин. - Бандит еще не найден.
– Ах, так! - любезно сказала артистка.
– Да! - сказал Лапшин. - К сожалению.
Прижав коленкой дверцу, он запер шкаф и остановился посередине кабинета в ожидающей позе.
– А вот, скажите, - спросил лысый артист и склонил свою яйцеобразную голову набок, - убийство на почве ревности, страсти роковой вам случалось видеть?
– Случалось, - сказал Лапшин.
– И... как же? - спросил артист.
– Я работаю по преступности много лет, - сухо сказал Лапшин, - мне трудно ответить вам коротко и ясно.
– Ну, спасибо вам! - сказал вдруг тучный артист в крагах и стал пожимать Лапшину руку обеими руками. - Я очень много почерпнул у вас. От имени всего коллектива благодарю вас. Надеюсь и впредь бывать у вас и пить от истоков жизни.
– Пожалуйста! - сказал Лапшин. - Прошу.
Пока они собирались уходить, он открыл форточку, надел шинель и позвонил, чтобы давали машину. Досады и раздражения он уже не чувствовал и, спускаясь через две ступеньки по привычной лестнице, с удовольствием представлял себе Балашову. "Вот бы кого нынче на пирог позвать, - вдруг подумал он, - то-то бы славно было! Милый она, наверное, человек!".
Машина к подъезду еще не подошла.
Стоя в дверной нише служебного выхода и оглядывая огромную, белую от снега площадь, Лапшин вдруг явственно услышал голос одного из актеров, с досадой говорившего:
– Да полно вам, дурак ваш Лапшин! Дурак, и уши холодные! Чиновник, тупой, ограниченный человек и грубиян в довершение...
Мимо, табунком, прошли артисты, и толстый старик в крагах, тот самый, что давеча обеими руками пожимал руку Лапшину, брюзгливо говорил:
– Чинуша, чинодрал, фагот!