Один год

Герман Юрий

–  Ладно, - после большой паузы сказал Занадворов. - Я сначала с деталей начну, товарищ Лапшин. Это вы статью Ханина - подписано Д.Ханин санкционировали для печати? Насчет дела Жигалюса?

–  Не Лапшин статью санкционировал, а я! - внезапно вмешался Баландин. Статья написана крепко, суть дела освещает правильно, предупреждает наш советский народ в отношении всякой дряни, которая подлости совершает, которая подрывает экономическую мощь, безобразничает, понимаешь, черт знает что делает. А вы, вместо того чтобы побольше освещать нашу работу в отношении разоблачения преступности, вы, товарищ Занадворов, все стараетесь так изобразить жизнь, будто тишь, гладь да божья благодать, будто ни преступлений не совершается, ни наказаний не бывает. Придумали себе теорийку, что у нас все преступления при помощи профилактики

на корню ликвидируются. Оно, конечно, хорошо, да не доскакали мы еще до этого! Нет, ты меня послушай, Занадворов, я тебя давно сегодня слушаю, надоело даже поучения слушать, тоже не мальчики. Вредное дело делаете, товарищи дорогие, кого обманываете? Народ, партию, правительство? Народ должен знать правду, преступность у нас еще существует, мы ее с каждым годом снижаем, но существует, и в каждом индивидуальном случае вы обязаны разбираться, выяснять причины, анализировать, обобщать. А вы стараетесь спрятать преступление, сделать такой вид, что не было факта, допустим, убийства. Было, и надо народу рассказать, как ничтожен у нас процент нераскрытых преступлений, как такие люди, как, допустим, товарищ Лапшин, здесь сидящий, все силы свои отдают борьбе с преступностью, как преступление любое, понимаешь, тягчайшее, все равно будет раскрыто и как преступнику от возмездия не уйти. А вы даже хронику происшествий, из зала суда, приговор стесняетесь в печати дать. И какие-нибудь, понимаешь, дураки мальчишки совершают преступление и думают, что их никто не найдет, потому что о том, как находят, благодаря вам, товарищ Занадворов, ничего в периодической печати не печатается. Небось как о нечуткости какого-либо милиционера - это пожалуйста, это моментально. А о том, какую этот милиционер ночку провел, допустим, новогоднюю, сколько пьяных оскорблений принял, как домой пришел об этом я что-то нигде не читал. Может, ты, товарищ Лапшин, читал?

–  Не читал! - взглянув на разгоряченное лицо начальника, ответил Лапшин. - Не приходилось. Что же касается до статьи товарища Ханина, то эту статью я тоже санкционировал, Жигалюс у меня проходил...

–  Хорошо, не будем об этом, - сказал Занадворов. - Я имею свое мнение, вы - свое. Начальство впоследствии разберется, оно грамотное, тоже газеты читает, выясним, чья точка зрения партийная - моя или ваша. Заявляю, пока что в качестве предупреждения, - заливать страницы наших газет всеми этими помоями мы постараемся никому не позволить. Ясно? И материал нашим врагам по собственной воле давать мы тоже не разрешим.

Начальник и Лапшин молча переглянулись. Во взгляде начальника Ивану Михайловичу почудился вопрос - "выгнать его отсюда, что ли?" Лапшин пожал плечами - "Шут с ним! Пусть болтает! Выгнать - хуже будет!"

С минуту, а то и больше, все трое молча курили. Потом Занадворов полистал блокнот и вновь воззрился на Лапшина своим "следовательским" взглядом.

–  Я бы попросил вас, Иван Михайлович, - подчеркнуто сухо произнес он, я бы убедительно попросил вас объяснить мне, что именно вы имеете против известного спортсмена, своего парня, представителя нашей смены, человека с незапятнанной репутацией Анатолия Невзорова? Какими материалами вы располагаете? Почему его однажды вызывали к вашему... - Занадворов еще заглянул в блокнот, - к вашему Криничному, почему Криничный, не выдвигая никакого обвинения, ничего во всяком случае конкретного, снимал протокол допроса, почему Невзоров, допустим, подсознательно чувствует, что к нему присматриваются, почему, наконец, папаша Невзорова, человек почтенный, геолог с именем, обращается к нам с жалобой по поводу ваших действий на местах...

–  Разрешите? - прервал Занадворова Лапшин.

Занадворов кивнул, но Иван Михайлович ждал не его кивка, а разрешения Баландина. Прокофий Петрович тоже "службу знал" и в свою очередь осведомился у Занадворова - можно ли Лапшину говорить. Инспектирующий еще раз кивнул, Лапшин же вновь обернулся к Баландину и очень жестко спросил, подчеркивая то обстоятельство, что вопрос адресуется непосредственно и только к нему:

–  Разрешите, товарищ начальник, для пользы дела на темы, затронутые товарищем Занадворовым, не беседовать?

–  Это как же? - воскликнул Занадворов.

–  А так же, что в этой стадии разработки материалов я не могу допустить, чтобы папаша

Невзоровых находился в курсе дела, - отрезал Лапшин и поднялся...

Лицо у него побурело, глаза смотрели холодно.

Баландин молчал долго, потом сильно крутанул на пальце пенсне и со вздохом произнес:

–  Что ж, идите, товарищ Лапшин, работайте. Мы тут с товарищем Занадворовым разберемся помаленьку. Я ведь тоже в курсе дела... Закруглимся, тем более что и я временем ограничен! Вот таким путем!

Лапшин мягко закрыл за собою дверь, думая: "Ничего, Баландин - мужик, с таким не пропадешь!" И сочувственно вздохнул, представляя себе, на каком "градусе накала" Прокофий Петрович "закругляет" свою беседу с бешено самолюбивым Занадворовым...

Когда, обойдя всю бригаду и допросив кассира, сбежавшего из Пскова с чемоданом денег, Лапшин вернулся к себе в кабинет, Катька-Наполеон и актриса сидели рядом на диване и разговаривали с такой живостью и с таким интересом друг к другу, что Лапшину стало неловко за свое вторжение.

–  Вот и начальничек! - сказала Катька. - Строгий человек!

Он сел за свои бумаги и начал разбирать их, и только порой до него доносился шепот Наполеона.

–  Я сама мечтательница, фантазерка, - говорила она. - Я такая была всегда оригинальная, знаете...

Или:

–  Первая любовь - самая страстная, и влюбилась я девочкой пятнадцати лет в одного, знаете, курчавенького музыканта, по фамилии Мускин. А он был лунатик, и как гепнулся с седьмого этажа, - и в пюре, на мелкие дребезги.

"Ну можно ли так врать?" - почти с ужасом думал Лапшин и вновь погружался в свои бумаги.

–  А один еще был хрен, - доносилось до Лапшина, - так он в меня стрелял. Сам, знаете, макаронный мастер, но жутко страстный. Я рыдаю, а он еще бац, бац. И разбил пулями банку парижских духов. Какая была со мной истерика, не можете себе представить...

На негнущихся ногах, словно проглотив аршин, вошел строгий Павлик, положил перед Лапшиным конверт и сказал, что человек, который принес письмо, ждет внизу в бюро пропусков. Иван Михайлович аккуратно вскрыл конверт, развернул записку и улыбнулся. Бывший правонарушитель-рецидивист, ныне работающий токарем на Октябрьском заводе, приглашал Лапшина в гости по случаю "присвоения имени народившейся дочурке".

"Дорогой товарищ начальник! - было написано в письме. - Не побрезгуйте, зайдите. Имею я комнату, живу барином, хоть комната и небольшая, на четырнадцать метров с четвертью. Обстановочку я тоже завел приличную, приоделся на трудовые сбережения, и все от вас - от ваших горячих слов, когда вы меня ругали и направили не в тюрьме отсиживать, а дело делать и учиться, хоть и за решеткой, но на человека. И как я вас помню, товарищ начальник, сколько вы на меня потратили здоровья, и вашей крови, и, извиняюсь, нервов, то только тогда соображаю, что есть наша эпоха и какого в вашем лице я видел партийца-коммуниста, который до всего касается и ничего ему не постороннее. Прошу вас, товарищ начальник, если вы ко мне придете значит, и вы все перекрестили, т.е. забыли и кончили, и, значит, вы мне теперь доверяете и не боитесь обмарать ваше чистое имя моим знакомством. Прошу вас об этом исключительно, чтобы вы пришли не в форме, а в штатском двубортном костюме, - я вас в нем видел, когда вы сажали меня в последний раз на Песочной. Если гости увидят вас в форме, то могут чего про меня подумать нежелательное, а судимость с меня снята за мой героический труд, и паспорт у меня чистенький, как цветок, даже вы лично не заметите в нем ничего, как раньше были у меня некрасивые ксивы. И приходите с супругой или с кем желаете, а звать меня по-настоящему Евгений Алексеевич Сдобников, а не Шарманщик, не Женька-Головач и не Козел... Придет еще один ваш крестник, некто Хмелянский, если такого помните..."

Прочитав письмо, Лапшин позвонил в бюро пропусков и сказал Сдобникову укоризненно:

–  Что ж ты, Евгений Алексеевич, в гости зовешь, а адреса не указываешь. Нехорошо.

–  А придете? - спросил Сдобников по-прежнему картавя, и Лапшин вдруг вспомнил его живое, веселое лицо, сильные плечи и льняного цвета волосы.

–  Я с одной знакомой к тебе приду, - сказал Лапшин. - Разрешаешь?

И он кивнул взглянувшей на него Балашовой.

–  Наговорились? - спросил он, когда Наполеона увели. - Интересно?