Один из первых
Шрифт:
— А нельзя ли его совсем укоротить?
Отец засмеялся:
— Вот вырастешь, ты этим и займись.
— А я сейчас займусь! Всё равно опять поеду с ребятами вот на этот луг, пусть бедняцкие кони вкусный клевер едят!
— Это, пожалуй, правильно, — одобрил отец. — И я тебе в этом помогу…
Вернулись мы поздно. А дядя Никита ещё поздней. Он был весь чёрный от пыли, усталый. А его лошадёнка едва волочила за собой горбатую соху.
— Досталась мне, браток, залежь, — сказал он, умывшись и садясь за стол. — Хорошая землица, да в руки не даётся. Не берёт соха!
—
— Сам знаю, да ведь тебе известно, для плуга нужна пара лошадей, а у меня одна…
— И у соседа одна, и у соседки одна, и у других бедняков по одной… Вот вам и надо сойтись вместе, собрать своих коней, запрячь их в хорошие плуги, да и вспахать по-хорошему землю!
Дядя Никита головой покачал:
— Ведь это сказать быстро, а сделать не так просто. Артель надо.
— Я и говорю — артель. А то обманут вас кулаки. Пока вы сошками ковыряете, вон Тришка Чашкин плугами помещичью землю дерёт, хороший урожай берёт, богатеет кулак.
И опять у братьев пошёл спор-разговор об артели. Я слушал, а сам думал: опоздаем в ночное. Все ребята, наверное, уехали. Неужели отец забыл про своё обещание повести бедняцких коней на хорошие корма?
Но отец не забыл. Он вдруг поднялся и сказал:
— Ну, ты, брат, подумай как следует, мы ещё поговорим, а я пока в ночное съезжу. Высмотрел я сегодня хороший клеверный лужок. Охота мне детство вспомнить, у костра посидеть с ребятами… Да и твою клячонку побаловать сладким клеверном…
Дядя Никита не возражал.
Отец постелил на костлявую спину кобылки дядин полушубок, сел на него боком, свесив ноги на одну сторону. Меня посадил впереди себя, и так шажком и поехали.
Разговор у костра
Деревенская улица была темна, тиха, даже собаки не брехали.
Потихоньку доехали к развалинам барского поместья.
Ещё издалека я заметил на прежнем месте огонь костра. Вот так чудо! Значит, ребята расхрабрились, несмотря на проделки «нечистой силы». Мне стало весело: значит, пробудил я в них сознательность. Попытался от радости свистнуть, как Парфенька, да не сумел.
Неожиданно у костра нас атаковали громадные, злые собаки. Они так и бросались на лошадь. Одни пытались схватить кобылку за морду, другие цеплялись за дядин полушубок и норовили стянуть его на землю.
— Эй, вы! — крикнул отец сидящим у костра. — Уймите псов!
От костра окликнули собак, и они, ворча, отступили и улеглись у ног своих хозяев.
И тут я разглядел, что на месте моих друзей сидят у огня незнакомые парни.
А на клевере пасутся их кони.
— Мир вам, и мы к вам, — сказал отец, слезая с коня.
Незнакомцы молча уступили место у костра. Их было двое. Третий спал, накрытый большим тулупом, и так громко храпел, что даже не проснулся от собачьего лая.
— Хозяин спит — батрак сторожит; хозяин гуляет — батрак пот утирает. Знакомая картина, — сказал отец.
Парни у костра негромко засмеялись, услышав такую присказку.
— Это Гришка храпит, — сказал один.
— Ишь, бедняжка, плотно поужинал, вот и умаялся, —
Стало понятно, что брошенную ребятами позицию занял враг. И мне особенно показалось обидным, что враг этот так спокойно расположился, как дома на печке. Без всяких страхов перед «нечистой силой» — храпит себе в удовольствие…
Отведя взгляд от спящего Гришки, я с любопытством стал присматриваться к батракам, которых не видел ещё ни разу в жизни, только читал про них. Что ж это за люди, почему они покоряются кулаку и работают на него? Ведь теперь советская власть, всем свобода, работали бы на себя! Плюнули бы на этого Гришку и на его отца, Тришку Чашкина, да и шли бы себе по домам. Пусть сами кулаки и коней пасут, и пашню пашут, и в извоз ездят…
Мне многое тогда было непонятно и очень хотелось расспросить батраков про их жизнь.
Но в это время отец стал рассказывать про свою жизнь. Как он с малолетства батрачил вот у этих помещиков, на лужке которых горит костерок, как умер отец и он ушёл в город и поступил в «мальчики». А затем стал подмастерьем на фабрике. Как обучили его грамоте добрые люди, как он подружился с революционерами, которые были против царя и господ, как поднялось восстание на Красной Пресне и он, тогда ещё совсем мальчишка, подносил патроны.
И так это было интересно, что все заслушались.
А потом сами батраки вдруг начали рассказывать про свою жизнь.
И тут я узнал, что Федя — сирота, отца у него убили белые в гражданскую войну. У матери ещё трое детей, и прокормиться никак нельзя. Служит он у кулака, за это Трифон даёт ему весной и осенью коней, чтобы вспахать и посеять хлеб. Иначе бы пропали…
А у Мити тоже большая семья, а конь один. Земли-то много помещичьей дала советская власть, а обрабатывать её на одной лошади трудно. Приходится исполу кулаку отдавать. У них в селе тоже такой, как Трифон, кулачина есть. И только за то, что он на своих конях поле вспашет, отдай ему половину урожая. Вот отец и послал Митю в батраки. Наказал до тех пор батрачить, пока на коня денег не заработает… Во всём приходится кулаку угождать, день и ночь работать, чтоб из нужды выбраться…
— Да, ребята, — сказал отец, — трудновато вам ещё живётся. Одну революцию мы сделали, вторую ещё надо делать. Нужно организовать в артели бедняка и середняка, освобождать деревню от кулака…
— Оно бы, конечно, лучше, — тихо сказал Федя, оглядываясь на спящего Гришку…
— Да ведь когда это будет, — сказал Митя.
— Это от вас зависит. Вы почему не в комсомоле?
— В комсомол действительно идти надо! — сказал вдруг Митя. — Меня уж звали. Шут с ним, с конём. Теперь, говорят, есть такой трактор, в нем пятнадцать коней. Наши сельские в совхозе видали. Запрягли, говорят, в него пятнадцать телег, а ему нипочём, прёт как хочет. Вот тебе и стальной конь! И правит им молодой парень! Почему не я? Потому что он комсомолец! Его комсомол на курсы послал.