Один из первых
Шрифт:
Вначале я заподозрил Парфеньку в вероломстве, думая, что он нарочно подстроил всю эту историю с квашнёй и люлькой, но, увидев своего помощника у телеги с навозом, понял, что и он попал в кабалу.
— Эй, может, поможешь? Возьми вот вторые вилы!
— Нет, я, кажется, не умею…
— А тесто замесить сумел же!
В ответ я показал ему руки, на которых не желавшее отставать тесто застыло култышками…
В это время появилась Маша верхом на коне. Напоив лошадь, она съездила на луг, нажала мешок
Мы сразу удрали, опасаясь ещё какого-нибудь дела, и долго отмывали друг друга в реке, приманив стаи пескарей навозом и тестом.
Тут же, в воде, подсчитали, кто уже приглашён, кого надо бы ещё пригласить. И как это всё будет.
Сидели по горло в речке и рассуждали. Получилось неплохо: Маша придёт, Ванька-нянька обещался, нужно позвать Кузьму. И ещё нескольких ребят. Собрание получится.
— Да, вот что, — вспомнил я: — нужна батрацкая прослойка.
Парфенька задумался.
Батраки кулака Трифона Чашкина в пионеры не годятся, большие парни, женихи, годами уросли.
— А что, если будет не батрак, а батрачка?
— Это всё равно, — сказал я, — было бы угнетённое детство.
— Пойдём, есть батрачки, у которых угнетённое детство.
Обсушившись на солнце, отправились в дальний конец села, что ближе к пашням.
Прокрались огородами мимо каких-то ям, наполненных мокнувшей коноплёй, мимо расстеленных на лужайках холстов для отбелки. Не утерпели пробежаться по ним босиком. И наконец заглянули в окно старой большой избы.
— Это Савкины здесь живут. Сами в новой горнице, а здесь у них ткацкая. Холсты ткут на бердах. Это станины такие для тканья.
С любопытством и с опаской заглянул я в окно, из которого доносился равномерный стук и глуховатый грохот. И, всмотревшись, увидел старинный деревенский ткацкий станок.
Он состоял из деревянных брусьев, и его станины приводились в движение ногами. Небольшая, тщедушная девчонка, согнувшись, сидела за станком, пропускала челнок меж натянутых белых нитей, протягивая поперёк синюю нитку, и нажимала ногой в нижнюю доску. Тяжёлые деревянные станины приходили в движение и, грохнув, хлопнув, плотно стиснув, сбивали нитку к нитке… И так, нитка по нитке, сбивалось домотканое полотно… В глубине избы виднелось такое же сооружение, и там сидела другая девочка, так же не поднимая головы.
— Штаны ткут. Вишь, с синей полоской, — объяснил Парфён.
— Как медленно!.. Лучше купить! — сказал я.
— Купить? Они бедные…
— Кулаки, а бедные?
— Какие же кулаки? Они сами на себя батрачат. Это девчонки-сироты. У них коня нет… Землю не пашут. Холста наткут, продадут, хлебца купят…
— А кто же их эксплуатирует?
— Чего? — не
— Кто их угнетает?
— Да сами себя… кто же? Ну как, позовём их на собрание?
Я посмотрел на тонкие синеватые руки девочки, сидевшей ближе к окну, с жалостью и с сомнением. Во-первых, это какие-то не настоящие батрачки… а во-вторых, не влопаться бы ещё в эту кабалу!
И, попятившись, потихоньку исчез.
Те же и Петрушков
Молча отошел и Парфенька.
— Знаешь что? Пойдём найдём Кузьму, — отойдя подальше, нарочито бойко, чтобы скрыть какую-то неловкость, сказал я, — для начала нам хватит… А этих мы потом позовём…
— Ну да, — усмехнулся чего-то Парфенька, — пригласим повесткой.
Кузьму отыскали на пашне.
Он шёл за сохой. На нём был всё тот же картуз с рваным козырьком, жилетка поверх рубахи и сапоги. Но теперь головки сапог были втиснуты в большие, широкие лапти и крепко подвязаны верёвками, чтобы земля не набивалась.
Нельзя сказать, чтобы он шёл за сохой, — скорей соха тащила его за собой, мотая из стороны в сторону по неровной, рваной борозде.
Лошадёнка надрывалась, вздирая пласты слежавшейся земли, а Кузьма, спотыкаясь, как пьяный, о сухие комья, орал на неё:
— Н-но! Возле! Борозду!
И изо всех сил старался удержаться за ручки сохи.
Лицо его было черно от пыли и полосато от ручьёв пота.
Он не замечал нас.
— Да, — сказал Парфенька, — сошенька не сношенька, земля не перинка… По ней не потопаешь, хлебец не полопаешь.
— Знаешь что? Не будем ему мешать… И вообще… он ведь устанет… Давай отложим собрание!
— А что ж, отложим, — быстро согласился Парфенька, — пусть оно полежит, авось не протухнет!
Меня покоробило его странное понятие о собраниях, но я стерпел.
— Парфенька, — сказал я, — давай хоть поиграем в пионеры! Пойдём куда-нибудь, где нас никто не видит, и поиграем… Я так соскучился!
Парфенька был парень сговорчивый:
— Есть одно место, пошли!
Добежали до небольшой полянки в лесу, и тут я стал показывать Парфеньке строевые приёмы, разучивать салюты, изображал вожатого, подавал команду, дудел в воображаемый горн, подражал барабану. Играли мы всласть.
Вдруг кусты раздвинулись и чей-то насмешливый голос сказал:
— А чем это вы тут занимаетесь?
И над нами склонилось лицо, круглое, чистое, сияющее, как месяц. Ясные глаза разглядывали нас с добрым любопытством.
— Пионер? Настоящий? С галстуком, ну, значит, мне не наврали!
И высокий парень в красной рубашке с расстёгнутым воротом, в синих галифе вышел из кустов, неся в руке командирскую кожаную сумку.
— Ну, здравствуй, пионер, я комсомолец Петрушков!