Один против всех
Шрифт:
– Пока, - сказала Люда, поцеловала меня в щеку и пригладила влажные волосы, а когда я уже добрался до ведущего на палубу трапа, крикнула вдогонку: - Перебирайся к нам, ладно?
– и помахала на прощание рукой.
* * *
В дверях клуба «96» стоял двухметровый верзила в хорошем костюме и при галстуке. На представителя сексуальных меньшинств он походил мало.
– Вы куда?
– спросил меня верзила, загораживая проход.
– В клуб, - честно сказал я.
– Вы не член, - сообщил
Показались ремни подмышечной кобуры.
– И что делать?
– поинтересовался я.
– Идти домой, баиньки.
– А я читал, тут концерты всякие устраиваются, Борис Михайлович Моисеев выступает. Люблю я Бориса Михайловича, и его творчество тоже люблю, - доверительно сообщил я охраннику.
– Проблемы, Гоша?
– из темной глубины оплота нетрадиционной любви раздался знакомый голос Годунова.
– Нет проблем!
– ответил я вместо Гоши.
– Леха, проходи…
Гоша переместил свое двухметровое тело в сторону, и я вошел в гнездилище разврата и порока.
Атмосфера порока была приятной, в ресторанном зале пахло большими деньгами - аромат дорогих сигарет и хороших духов из самой настоящей Франции, а не из подвала на Малой Арнаутской.
За столиками сидели вполне приличного вида люди, группирующиеся по признаку пола - мужчины с мужчинами, женщины с женщинами. На сцене пело существо неопределенного пола, одетое в щедро открытое женское платье.
– Это - женщина?
– тихонько спросил я Годунова.
Он внимательно посмотрел на певицу.
– Трансвестит, - сказал он неуверенно, - вроде бы…
Мы пересекли зал ресторана, очутились в каком-то подсобном коридоре, где вдоль стен стояли коробки с продуктами, металлические лотки, переложенные промасленной бумагой, в каких возят выпечку. Справа открылась дверь на кухню с ее привычными звуками и запахами, но мы повернули налево и через пару шагов уперлись в закрытую дверь.
Годунов немного повозился с замком, распахнул дверь и пропустил меня вперед. Комната была довольно большая, метров двадцать, но длинная и с одним окном. В советские времена здесь могла находиться бухгалтерия или какой-нибудь сметный отдел, а сейчас стояли одинокий письменный стол, несколько разнокалиберных стульев в разных концах комнаты и старый зеленый сейф с облупившейся у ключевины краской.
– Садись, - сказал Годунов и сделал широкий жест рукой, сам он сел за письменный стол, машинально полистал перекидной календарь, взглянул на часы.
– Сейчас мужики придут… Жрать хочешь?
Я кивнул. Годунов вышел, закрыв за собой дверь на ключ.
Я подошел к занавешенному шторой окну. Штора висела на редких кольцах, отчего ткань некрасиво пузырилась, а один угол свешивался далеко вниз. Давно немытое окно выходило во двор и снаружи было забрано решеткой. Рамы прогнили, и на уличной створке не было форточки, вернее, она была, но не на своем месте, а стояла между рамами, крепко связанная
Я подвинул стул и сел рядом со столом. Лязгнул ключ, дверь открылась, и в сопровождении Годунова в комнату вошел официант с подносом. Видимо, это был мужчина, во всяком случае, одет он был в мужской костюм, но особая походка, накрашенные губы и ласковая улыбка напоминали о специфике данного предприятия общепита. Он снял с подноса горшочек с солянкой и блюдо, накрытое металлической крышкой.
– Приятного аппетита!
– сказал официант томным голосом и улыбнулся.
– Спасибо, - ответил я и посмотрел в окно.
– Спасибо, Гена, - сказал Годунов, и Гена вышел.
Дверь закрылась, потом открылась вновь, и в комнату вошли двое.
– А вот и наши друзья, - сказал Годунов, вставая, - Дмитрий Порфирин и Аркадий Бессонов. А это - Леха, по прозвищу Кастет.
Мужики молча кивнули и устроились на стульях. Один их них, кого назвали Порфириным, больше всего напомнил мне паука - плотное, округлое туловище посередине и цепкие конечности сверху и снизу. Казалось, если он снимет ботинки, то вместо ступней окажутся ловкие обезьяньи пальцы, способные при желании выполнять работу рук.
Второй, Бессонов, был высоким, худым, на вид нескладным, как некормленный студент физтеха за три дня до стипендии. К тому же, на носу красовались очки с толстыми стеклами. И если от Порфирина, как теплом от печки, несло опасностью и угрозой, то Бессонов казался безвредным, как калькулятор, и глаза за большими стеклами смотрели невинно и беззащитно.
– Про Кастета я вам все рассказал, теперь послушайте про себя, - Годунов расположился за письменным столом, достал сигареты, зажигалку, вытряхнул пепельницу в плетеную корзину для бумаг.
– Ты, Леша, кушай и слушай, а я говорить буду.
Я подвинул к себе горшочек с солянкой, втянул носом горячий мясной дух, потом поставил горшок перед Годуновым:
– Попробуй!
– Спасибо, Леша, я не хочу.
– Нет, ты попробуй!
– Чего, соли не хватает? Сейчас найдем соль!
– Попробуй, попробуй, Саня!
Он пожал плечами и стал шарить глазами по столу.
– Ну, пидор, ложку не принес!
– А соляночка вкусная, должно быть, - мечтательно сказал я.
Годунов метнулся к двери, проорал в коридор:
– Гена, сюда!
Послышалось что-то вроде цоканья копыт, Годунов прикрыл за собой дверь и начал долго и грозно выговаривать официанту, на что тот отвечал тонким жалобным голосом, потом вновь застучали копытца, и Годунов вернулся в комнату с разнообразным шанцевым инструментом в руке.
– Выбирай прибор, Леха, и слушай, буду тебя с командой знакомить. Вот Дима Порфирин, человек, которого я знаю уже тысячу лет, потому что мы вместе учились еще в гэбэшном училище, распределились в одно Управление и занимались одной работой. Понимаешь, что я имею в виду?