Один триллион долларов
Шрифт:
– Джон, ведь вы же не думаете, что мы смогли бы предотвратить появление заголовка вроде «Богатейший человек мира выкупает на свободу наркодилера»? Никакими деньгами мира. И как бы вам это понравилось?
– Не знаю. Но то, что теперь мы подкупаем людей, как какие-нибудь мафиози, мне совсем не нравится.
– Этого от вас никто и не требует. – Маккейн испытующе смотрел ему в глаза с такой интенсивностью, что Джон вздрогнул. В кабинете воцарилась тишина, будто ангел пролетел. – Совершенно нормально, что вам это не нравится, – сказал, наконец, Маккейн. Он говорил так тихо, будто ангел все еще сидел
Джон смотрел сверху вниз, как он сидит за своим письменным столом с телефонами и компьютерными экранами, в костюме, который был сшит для того, чтобы излучать значительность и силу. Но все, что в этот момент излучал Маккейн, было самоотречение, превышающее все человеческие меры. Он выглядел скорее как монах, исступленный в вере, чем как акула бизнеса.
Джон кашлянул, сминая газету.
– Да, – сказал он, и этот ответ показался ему убогим. Но все, что он смог сказать в довершение, было: – Спасибо. – И он вышел, избегая взгляда Маккейна.
Малькольм Маккейн действительно видел себя чем-то вроде монаха. Однако вечером этого дня, который, как всегда, до последней минуты был заполнен неустанной работой и решениями, которые приводили в движение тысячи людей и миллионы долларов, он почувствовал, что настало время сделать исключение.
Он выгнулся, потянулся, бросил взгляд на настенные часы, которые показывали время в основных городах мира. Потом взгромоздил папки с текущими документами поверх других стопок на его всегда перегруженном письменном столе, нырнул в пиджак, вынул кассеты из нескольких диктофонов и, уходя, погасил в кабинете свет.
Все секретарши давно ушли. Он распределил надиктованное по их столам и прошел к лифту, который доставил его прямо в подземный гараж.
За прошедшие десятилетия у него не оставалось ни времени, ни энергии, которых, на его взгляд, заслуживали настоящие отношения с женщиной, и поэтому он находил альтернативы для удовлетворения хотя бы основных физиологических потребностей. Одной из таких альтернатив было заведение, куда он после недолгого размышления и отправился. Заведение пользовалось доброй славой благодаря исключительной гигиене и абсолютному такту среди избранного круга клиентов, готовых платить за это по таким же эксклюзивным тарифам.
Его приветствовала хозяйка, со вкусом одетая дама лет сорока пяти, которую легко можно было принять и за руководительницу телефонного маркетингового агентства. Она никого не называла по имени или фамилии, но всех помнила в лицо.
– У нас много новых девушек, – сказала она. – Красивые молодые женщины из Азии и Африки…
– Да-да. – Маккейн не вполне понимал, что она хотела сказать. Он жил в стольких странах, рос с таким множеством людей разных национальностей и цвета кожи, что расизм был ему абсолютно чужд. То, чего он искал, никак не было связано с этим. Он медленно шел вдоль строя девушек, вплотную к ним, каждой испытующе заглядывая в лицо. Он видел равнодушные лица, тупые лица, алчные
– Ты! – сказал он, удовлетворенно отмечая ее испуганный вдох.
Она была стройная, но ничем не примечательная. Ему нравилось подниматься за ней по лестнице и видеть сопротивление в ее шагах. Его возбуждало, что он ей противен, но поскольку у него есть деньги, она все же раскинет перед ним ноги.
Начался май 1997 года. Британцы выбрали Лейбористскую партию и новое правительство во главе с Тони Блэром, и новый харизматический премьер-министр пообещал, что все станет лучше. Джон размышлял, отсматривая по телевизору новости, есть ли смысл пригласить как-нибудь и Блэра; по крайней мере выглядел он более симпатичным, чем его предшественник.
Фотографии, которые Кэртис сделал с Джоном Фонтанелли и Патрисией де-Бирс, были между тем готовы и, как и предсказывал фотограф, приятно поразили Джона. После некоторого колебания и обсуждения с Маккейном он дал согласие на использование этих снимков в запланированной рекламной кампании.
В Hugemover опять начались проблемы. Профсоюз сыпал в привод песок, чиня скрытые диверсии бездельем и работой строго по предписанию – тем самым принуждая руководство к новым переговорам. Дональд Раш казался растерянным, когда обрисовывал эту ситуацию на телеконференции.
От лица Маккейна исходила мрачная угроза.
– Профсоюз в своей кипучей деятельности наверняка имеет ключевые фигуры – функционеров, подстрекателей. Вам известно, кто они?
– Да, – сказал Раш. – Конечно.
– Выгоните их.
Грузный американец выпучил глаза:
– Но… это противозаконно!
– Выгоните их, несмотря на это.
– А потом? Рабочие будут бастовать. И в этом случае я не имею права нарушить забастовку наймом посторонней рабочей силы. По действующему праву, во всяком случае.
– Тогда пошлите в цеха ваших конторских, – сказал Маккейн. – Инженеров, управленцев среднего и нижнего звена. Сами идите в цех и закручивайте гайки. – Он взял листок с цифрами о составе штата Hugemover. – И у вас будет пять тысяч рабочих с неполным рабочим днем, которых вы можете привлечь, не сталкиваясь с законом. Скажите им, что они должны постараться, если хотят сохранить работу.
– Но это же… – Раш смолк, прикусил губу и кивнул: – О'кей.
Маккейн сделал длинную паузу, едкую, как кислота. И затем сказал:
– Это вопрос прецедента. И мы его проведем. Вы поняли, Дональд?
Выражение лица Дональда Раша показывало его понятливость.
– Да, мистер Маккейн, – сказал он.
На следующий день в газетах сообщалось, что Hugemover уволил всех профсоюзных функционеров. Еще через день завод бастовал, уверенный в победе, поскольку увольнения были противозаконны. То, что отдел продаж наденет синие рабочие комбинезоны, отдел кадров вооружится тяжелыми разводными ключами, а секретарши будут управлять вилочными погрузчиками, было дополнительным поводом для всеобщего веселья.