Один в поле воин

В последнее время Даня повадился ходить в трактир купца Павлова. Ребята говорили, что там, в подвале, начинаются тайные ходы, которые опоясывают под землёй весь их маленький древний город. Брат Санька объяснял:

тысячу лет назад ходы прорыли, чтобы укрываться в них от врагов.

– А ты говорил, что князя нашего Александра Невского никто победить не мог? – спрашивал Даня.

– Это когда не мог – когда он вырос, в силу вошел! А маленьким был? А уходил княжить в Новгород? – авторитетно возражал Санька. – Ходы-то куда как пораньше были…

– Когда раньше? – не отставал младший. На это старший пренебрежительно отмахивался:

– Много будешь знать – скоро состаришься!

Даня и рад бы состариться поскорее: про всё узнать. Но что поделаешь, если даже Санька считает его маленьким. Остаётся только самому что-нибудь разведать – тогда посмотрим, кто умнее! Самое верное дело – найти хотя бы один подземный ход. Для того Даня и ходил в трактир Павлова, прислушивался к разговорам, заглядывал в погреб, когда туда спускалась помощница кухарки…

В трактир Даню пускали, потому что его бабушка пекла пирожки для купца Павлова. Запах её пирожков Даня чувствовал, едва выйдя из дома, уже у Владимирского собора. Когда выходил на Симеоновскую улицу, запах становился сильнее. На Сергиевском мосту через Трубеж уже можно было сказать, с чем у бабушки Акулины Егоровны сегодня пирожки: с вязигой и грибами, с малиной или рыбные расстегайчики.

Запах пирожков вплетался в волны других запахов: нагретой крапивы, мокрого речного песка, смолы лодочных боков, свежих конских «яблок» на мостовой и типографской краски от газет, с пачкой которых проходил мимо мальчишка-разносчик. Иногда долетал с озера ветерок, пахнущий горячим от солнца простором.

Даня потому так остро различал запахи, что в последнее время стал хуже видеть. Земляные валы, заросшие мягкой муравой, сливались в одно зелёное тулово. Казалось, это притаился огромный зверь вроде Змея Горыныча – может быть, его младший брат? Даня иногда боялся, что Змей подымется и стряхнет людей, гуляющих по его хребту, как мурашей. Но брат Санька говорил, что никакого Змея не боится и враз уложит его своей деревянной саблей. Брату хорошо, его в честь Александра Невского назвали. Он потому и смелый, что князь ему помогает своим непобедимым мечом и бранной палицей.

Даня совсем не такой – робкий. Недаром его святой – инок переславский преподобный Даниил, что от монахов на гору ушёл и там в молитве и молчании пребывал.

Санька любил иногда прихвастнуть, что фамилия их – Пересветовы – от воина-монаха пошла, которого преподобный Сергий благословил в Радонеже и тот помог Дмитрию Донскому битву выиграть.

Может, и так. Всё у них тут в Переславле рядышком – монастыри и скиты, устроенные великим тружеником и молитвенником земли русской, Веслево, где родился его ученик, преподобный Димитрий Прилуцкий, и храм Спаса Преображения, где рукополагали преподобного Сергия, а малого княжича Александра крестили и венчали на княжество. Санька рассказывал: в четыре года посадили

его у храма на коня, когда княжич ещё не был ни Невским, ни великим, ни святым. Но, конечно, и в детстве такой мальчик был посмелее других.

Не то что Даня… Теперь он больше робел – из-за глаз. Бывало, следил взглядом за травяными тропками, снующими вверх-вниз по земляным валам, знал все ложбинки и пригорки, поднимался наверх. Теперь же и ходить туда боялся – вдруг оступишься да покатишься вниз?

Даня не знал, правильно ли это, когда маленькие мальчики плохо видят. А спросить стеснялся. Бабушка частенько приговаривала: «старый да малый», – и жаловалась, что не различает нитку, чтобы продеть в игольное ушко. Может быть, так же и дети – пока не вырастут?

Он мог пройти по родному городу и с закрытыми глазами.

Благовест на колокольне Владимирского собора, скрип колес, конское фырканье и болтовня голубей на площади, шлепки воды о сваи моста, уханье станков в типографии Шаланиных, где папаша работает. И наконец – зазывные возгласы возле трактира.

Никаких ходов там Даня пока не обнаружил, потому что дальше кухни его не пускали. Повертевшись между котлов, садился он на низенькую скамеечку, а бабушка совала ему пирожок.

– Ты лучше всех умеешь печь, – говорил Даня, уминая воздушный, с обливным бочком расстегайчик.

На это бабушка Акулина Егоровна всплёскивала руками:

– Куда уж мне до Хионии Ниловны! Ты внучек мой родненький, потому так и говоришь…

Хиония Ниловна была просвирня. Пекла для Владимирского собора просфоры.

Воскресным утром, отстояв литургию, бабушка давала Дане кусочек. В самом деле, хлеб этот, белый и пресный, был наполнен каким-то особым священным воздухом – Даня это чувствовал.

Хиония Ниловна первая заметила, что мальчик стал плохо видеть.

Из церкви забрали на крестный ход икону Пресвятой Богородицы, перед которой и Даня, и бабушка, и все прихожане клали земные поклоны. На её место повесили другую, ростовских святых, а Даня поклон всё равно сделал. В полумраке различил только золотистое сияние оклада и встал на колени как обычно, коснулся лбом холодного пола.

– Смотри, Акуля, малец твой что-то нехорошо видит! – всполохнулась Хиония Ниловна. – Не заметил, что икона другая. Думал, Заступнице кланяется.

– Господь с тобою, матушка, отчего же нельзя ростовским святым земной поклон положить? – удивилась бабушка. – Может, он от благочестия…

– Да и походка у него стала другая, чуть бочком, – не согласилась просвирня. – Ты, милок, кого на иконе-то видишь?

Даня испугался, как будто каменный пол у него под ногой провалился. Он знал немного ростовских святых и стал перечислять. Да скоро запутался.

Тогда всполошились все дома и начали его расспрашивать. А потом шептались между собой. Маманя даже всплакнула. И каждый, кто оказывался рядом, гладил Даню по голове. Сначала это было приятно, а потом стало тревожно. Как будто в руке, что опускалась на голову, накапливалась тяжесть. Дане казалось, что тяжесть эта перетекает в глаза и они набухли, с трудом ворочаются в глазницах.

Его одного не пускали теперь на улицу. Ни к собору, ни на площадь, ни тем более на мост или в трактир.