Один в поле воин
Шрифт:
– Нельзя тебе одному по городу шастать! – отчитывала она Даню. – А ну как под лошадь попадёшь или заплутаешься?
– Кого-нибудь Бог пошлёт…
– Хорошо, что ты покровителю своему поклониться пришёл, – продолжала Хиония Ниловна. – Сам решился или кто надоумил? Я уж за тебя замолвлю дома словечко, чтобы не сильно ругали, дело-то благое…
А Даня и забыл зайти в монастырь, приложиться к прохладной раке, где почивал под мантией святой инок! Не тем был занят… Мальчику стало стыдно, и он ничего не ответил.
– Небось все всполошились, куда ты подевался?
Но дома
Маманино горе
Маманя с бабушкой сидели, закрывшись в горнице, о чём-то спорили. Хиония Ниловна тоже туда скользнула. Заходила ходуном ситцевая занавеска между комнатами, женские голоса затолкались под низким потолком. Даня, обрадованный, что его отсутствия никто не заметил, зачерпнул ковшиком воды из ведра, стоявшего на скамеечке в сенцах. Но через сердитый шёпот, оханье и причитанье маманя вдруг ясно простонала:
– Что делать, когда Даня – почти слепой, а Фёдору не сегодня-завтра повестка придёт? Война ведь идёт, мамаша!
– Да у него же бронь?
– Сегодня бронь, а завтра уволят – и нет брони! Слыхала, уже его ровесников призывать начали? До детей ли тут? Уже есть двое…
– Ты чего говоришь-то?! – взметнулся голос Хионии Ниловны. – Как такое удумала?
Даня не слушал дальше: настолько его поразили слова: «почти слепой». Он испуганно дотронулся до стены с торчащим между бревен белёсым мхом, до полотенца на гвоздике: нет, всё он видит! И иконку маленькую Николая Чудотворца у притолоки, чуть поблескивающую, и завернувшийся половичок. А что за окном расплывается бело-золотое-зелёное, так к этому он привык.
– Грех это страшный! – возвысила голос Хиония Ниловна. Бабушка Акулина Егоровна тихо ответила:
– Всё верно, да Господь милостив…
– Грех, грех несмываемый, смертный! Опомнись!
Даня замер с перепугу. Ему показалось, что в горнице, за занавеской, притаилось что-то страшное, бесформенное, о чём раньше никто не знал. Если это не прогнать – он вконец ослепнет. Какой-то грех прячется в комнате.
– Фёдора, может, спросить? – робко произнесла бабушка. – Да стыдно…
– Он прорычит – «бабьи дела»! – плачущим голосом отвечала маманя. – Он руку вчера прессом поранил, с работы его пригрозили уволить, не до меня ему! Сама я этот грех на себя возьму, сама! Куда же нам ещё одну тяжесть…
Ничего Даня не понял. Но от маманиного голоса стало ему совсем плохо. Как будто ей руку или ногу прищемили, или тяжесть какую непомерную навалили на спину, и из-под этой тяжести она жалуется.
Он пошёл поскорее на улицу, чтобы забыть то, что слышал. На пустыре ребята играли в лапту. Даня тоже хотел научиться. Брат Санька был отменный игрок и обещал показать ему приёмы. Дане нравилась бита – белая, вкусно пахнущая деревом, ложилась она тяжело и ласково в руку. Да только теперь уже ничего у него не получится – не разглядит Даня, куда метить. Поэтому остаётся сидеть на груде брёвен на краю пустыря и смотреть. Слушать, как кричат то сердитые, то ликующие мальчишки. Иной подбегал к нему, чтобы глотнуть из жбанчика кваса, спрятанного между лопухов, утирал рукавом раскрасневшееся лицо и перебрасывался
– Жаль, ты не видел, как я им вмазал. Ты ведь слепенький теперь…
Даню как крапивой ожгло. Вскочил и пошёл, глотая едкие слёзы. Даже то, что близко, расплылось и закачалось.
Даня достал из кармана ключик, послюнявил его, рассмотрел непонятные значки, выделявшиеся на ржавом металле. И стал мечтать, как найдёт он дверь и уйдёт в подземные ходы, где темно и тихо, и никто его уж слепеньким называть не станет… Ключик на всякий случай засунул в старое куриное гнездо, там никто искать не будет.
Следующие дни в доме будто тёмным завесили все окна. Отец, и без того молчаливый, ходил туда-сюда, нянчил свою руку в тряпице. Маманя говорила тонким притворным голосом, от которого Дане было ещё страшней, чем от её жалоб в горнице. Бабушка Акулина Егоровна тяжело-протяжно вздыхала. Потом снова появилась Хиония Ниловна и твёрдо заявила:
– В больницу вашего Даниила надо вести. Там доктор из глаз бельма вырезает.
– Ещё чего?! – маманя заговорила своим обычным голосом, схватила в охапку, прижала Даню к животу. Запах её ситцевого платья и чего-то кисловатого был такой, как всегда. Как будто всё вернулось на свои места.
– Не дам я своего сыночка колоть-резать! – крикнула маманя. – Глазки его золотые… – и стала Даню целовать, обслюнявила всего. Он хотел вырваться, а она и сама вдруг оттолкнула его, отошла в сторону, как будто что-то пряча под фартуком.
– Дура ты, Груня, – отвечала Хиония Ниловна. – Может, и резать не придётся? А ежели придётся – значит, надо! Богомольцы рассказывают: в Курской губернии за доктором этим слепцы хвостом ходили, а одному с рождения слепому он очи отверз, – Хиония Ниловна значительно замолчала.
На Даню вдруг пахнуло божественным каким-то холодком: «очи отверз»! Такое батюшка из Евангелия читает. Маманя тяжело дышала, пригорюнившись. Думала.
– Боязно как-то, – наконец выговорила. – Бог сам исцеляет, кого хочет.
– Не тебе говорить! – обрезала её Хиония Ниловна. – Господь руки врачующих благословляет.
Маманя заплакала тихонько, жалостно.
Зашёл отец и хмуро сказал:
– Ниловна дело говорит. У нас на складе рабочий из Фатежа работает, сказывал – доктор этот многим глаза вылечил.
Ну, раз папаша велел, спору быть не может.
Повели Даню к самому главному доктору.
В больнице
Даня ждал на крыльце, пока Ниловна и бабушка сидели в очереди в приёмном покое. Луг расстилался прямо за больницей, а дорога к ней вела мимо мохнатого от трав оврага. И там могли быть ходы, хорошо бы поискать, полазить. Только не пустит никто, а издали не разглядеть.
У крыльца же рост куст колокольчиков: небесно-лиловые раструбы, в них копошатся разные козявки, ножками перебирают. Мушки умывались, мотыльки замирали прозрачной тенью на стебле. А когда сел на цветок шмель, прогнулся под ним лепесток, как диван под купцом Павловым. Вся эта мелкая жизнь мальчику была понятна и радовала своей простотой.