Одиннадцать случаев…(Повесть)
Шрифт:
— Давайте деньги! — вдова лихо взмахнула рукой. — Забирайте аппарат! Ну, рады? Поцелуй меня, доченька!
Мне очень не хотелось целовать вдову, но что было делать? Я чмокнула ее в мягкую щеку.
Снова мы шли по асфальту, похожему на хлебную корку, снова по булыжнику переходили улицу. Но теперь мы шли с победой — брат торжественно и осторожно нес в руках аппарат Киппа. Он был наш. «Венец всей жизни, прелесть грез».
— А я уж думал, что «все повисло на суку»! — сказал брат.
4
Мальчики-химики
Открываю
Ноги сами находят в дыму ступени, поднимаюсь на второй этаж. Уж я-то знаю, какие это «удушливые газы», что это за «вредители»! Кстати, я согласна, что мальчишки, которые ходят к брату, вредители. Они мне очень повредили.
Дверь в нашу квартиру открыта настежь, в передней дым еще гуще. Дверь в уборную тоже открыта. Конечно, они пускали по воде кусочки металлического натрия, уж мне ли этого не знать? Мы с братом его тоже пускали в маленькой миске. Он такой приятный, шелковистый. Металл, а режется ножом. Мы его хранили в банке с керосином.
Когда такой кусочек пустишь в воду, он так интересно бегает, шипит… Ясно, они решили взять кусочек побольше, думали — закроются в уборной, и все будет шито-крыто, а сами надымили так, что все соседи сбежались.
И все это без меня!
А дверь в комнату брата закрыта, и там они кричат и хохочут. Хорошо, что кухню догадались закрыть, хоть есть где пообедать. Зажигаю керосинку, разогреваю суп, кашу и ем. Выхожу в переднюю — дым расходится понемногу. И тянет меня на сундук в коридорчик.
До чего же я докатилась? До сундука под дверью брата! А давно ли я хозяйничала вместе с братом в «нашей лаборатории»? Брат позволял мне трогать решительно все! И ведь ни разу не обругал дурой. Только придумывал ругательные фамилии. Уронишь что-нибудь: «Безрукова!» — кричит брат. А если плохо соображаешь: «Головастикова (мозгов не больше, чем у головастика)!» Так разве на это можно обижаться? Называй, как хочешь, только дай поработать в «нашей лаборатории»!
А сейчас плохо мое дело, я на сундуке. Это я-то, которая каждую колбочку, каждую реторту перетерла своими руками! Я, которая не пожалела, разбила своего барана!.. На чьи деньги куплен аппарат Киппа? Я, друг химической мысли, сижу под дверью!
О, лейтесь, лейтесь, токи слез, И превратите сад в реку! Венец всей жизни, прелесть грез — Здесь все повисло на суку!Я была еще несчастней Больтовой вдовы.
Из-под двери идет дым. Э, голубчики, это не химический, честный дым. Это преступный табачный дым. Я знаю, что вы там делаете, — вы курите. А хорошие люди не курят! Уж это верно. Взрослые пускай делают, что хотят, а все мальчики, которые курят, — преступники! И вы там учите курить моего брата. Моего брата! Вон закашлялся кто-то от дыма. Теперь шепчутся. И я вытягиваю шею, и я подслушиваю. Какой позор! Это уже не про химию, будьте покойны, это про что-то плохое.
— У вас по истории учитель?
— Учительница.
— Хорошая?
— Ничего, добрая.
— Хо-ро-шень-кая?
— Нет, старуха.
Как он сказал: «хо-ро-шень-кая»? Кажется, это Дымский!
— Ну, мне пора! — услышала я вдруг. Мигом спрыгнула с сундука — и в свою комнату. А дверь не закрыла, чтоб смотреть на них.
Мальчишки, веселые, выкатились из комнаты брата.
— Дым-ский! Дымога-ров! — крикнул брат, повалил Шурку на сундук и давай его катать.
— Ну брось! — кричал Шурка. — Ну не валяй дурака!
Мальчишки захохотали, и я за ними. Его валяют, а он кричит: «Не валяй дурака!»
Шурка Дымский мне не нравился: голова как большое
А Володя Крахмальнков (они звали его Крах) — тот ничего. Только уж очень большой и нескладный. Нижняя губа у него оттопырена и «р» плохо выговаривает.
Ну, эти-то два — куда ни шло. Обидно, конечно, что они ходят к брату, но я все-таки понимала, что они большие, гораздо старше меня, что они учатся с братом в одном классе. Другое дело — Митя Сапожников. Ходил тут к брату один «ученик». Этого я совсем не признавала. Младенец какой-то, только очень большой. Острижен, как трехлетний, — с челочкой. Короткие штанишки на лямках, чулки, а сам старше меня, правда, немного. А голос у него — сиплый бас, как у взрослого. Я его нисколько не стеснялась и не уходила, когда они занимались. Сперва я думала, что брат будет им так же командовать, как мной, кричать на него, давать ему обидные фамилии, но этот длинноволосый младенец так быстро соображал, что брату не за что было на него кричать.
— У него какие-то шальные способности, — говорил брат, — для него нет ничего трудного.
По вечерам, после школы, мой брат и Володя Крахмальников ходили слушать лекции в Народный университет имени Шанявского. Шурка не ходил. У него был свой университет на дому — папа Дымский.
В зале университета места расположены ступеньками, одно над другим, и отовсюду хорошо видно. И все равно мальчики приходили за час, чтобы занять лучшие места в первых рядах. Их тут уже знали, никто не выгонял, слушатели говорили: «Школа пришла. Вторая ступень». А что? Мальчики чувствовали себя здесь на равных со всеми! То, что говорили профессора, и опыты, которые тут демонстрировались, не были для них новостью. Новым было другое: дома они все-таки играли в химию, а здесь она была настоящей, серьезной наукой.
Мальчики сидели на лучших местах, как в театре, и самозабвенно смотрели на сцену. Сперва декорации были простыми: длинный деревянный стол посреди сцены, а в глубине — огромная черная доска, бархатистая от мела, сбоку — трибуна.
Сперва статисты в темных халатах приносили длинные узкие ящики с низкими бортами, потом они начинали украшать стол. На нем, как черные рыцари, вставали высокие штативы. В электрическом свете вспыхивали стеклянные бока трубок, пробирок, реторт. На сцене становилось все интереснее. Наконец статисты удалялись, и выходили главные актеры — профессор и его ассистент, оба в черных, строгих костюмах. У профессора были красивая седая голова и суховатые изящные руки. Достаточно было его движения, четкого и плавного, и ассистент, как бы продолжая это движение, подвинчивал штатив, наполнял колбу одной жидкостью, подбавлял другую, а профессор своей тонкой рукой брал за горлышко колбу, в которой, вспыхивая, колебалась жидкость, и глубоким, звучным голосом говорил о том, что же произошло, что случилось в этой колбе и почему. А потом он подходил к доске, брал в одну руку мел, в другую тряпку, но ни мел, ни тряпка не разрушали его элегантного великолепия.
После окончания лекций Володя Крах шел домой, а брату все было мало. Ему хотелось еще потолкаться среди слушателей, посмотреть, как выносят из зала оборудование для опытов, может быть, заговорить с кем-нибудь, войти в незнакомый коридор, заглянуть в дверь с риском, что тебя выставят. Подольше подышать воздухом университета.
Однажды в коридоре брат столкнулся с мальчиком. В руке у него было пустое ведро. Они смотрели друг на друга.
— А, это ты? — сказал мальчик.
— Я. — Это был мальчик с нашего двора, но брат мало его знал. Он всегда быстро пробегал мимо этого мальчика, нагнув голову. Еще бы не пробегать — мальчика звали Серафим! Разве можно им было появиться вместе? Жильцы, дворничиха, дворничихины дети показывали бы на них пальцами и говорили: «Вот идут Ариан и Серафим!» Такое невозможно вынести!