Одиночество в Вавилоне и другие рассказы
Шрифт:
Женщина подняла воротник пальто и придержала его рукой у горла.
— Этот профессор, он еще жив? — спросила она.
— Да, жив. В те времена искусствоведы нового порядка заклеймили Леннарца как растленного пачкуна. Его тезис, что анатомия и искусство не взаимообусловлены, вызвал бешеную ненависть этой своры. Леннарца лишили прав гражданства. И он уехал туда, откуда родом его райская птица. А теперь он живет в Париже. На днях я видел в газете статью о нем. По поводу его семидесятипятилетия.
— Ты собрался
— Если ты меня отпустишь, — сказал Люкланд. — Пока Берт был в африканских джунглях, я почти не вспоминал про райскую птицу. Сын вышел на поиск вместо меня. То, чего я когда-то пытался достичь с помощью угля и кисти, он, быть может, довершит фонендоскопом и скальпелем, думалось мне.
— Нарисует райскую птицу? — спросила жена.
— Больше, — ответил Люкланд. — Но теперь снова моя очередь. Берт слишком рано сдался.
— Берт счастлив, — сказала жена.
— Покамест, — ответил муж.
Испорченное начало
— Он у нас с придурью, — сказала хозяйка и, приставив палец ко лбу, описала им невидимую лиру. После этого она пожала плечами, и буфы на рукавах ее национального баварского платья вздрогнули.
— Не беда, — сказал Бертольт. — Входит в программу.
«И в самом деле, придурковатый лесоруб входит в программу как местная достопримечательность. Коль скоро я надумал совершить свадебную поездку в баварский лес — чтоб там был и крестьянский двор, и клетчатое белье, и бутерброды с редькой, и рубленое мясо, — мне, стало быть, за те же деньги причитается и деревенский дурачок. Неплохая была идея поехать сюда вместо Мальорки, из нашей конторы все кому не лень прутся на Мальорку. И неплохо, что Труди сразу согласилась, когда я ей сказал: Лецбрукен, на самом краю Германии. Шесть пятьдесят комната на двоих с завтраком. Попробуй найди где-нибудь в другом месте. В другом месте тебе за шесть пятьдесят и позавтракать не дадут».
Итак, они были в Баварии. Утром предприняли длительную прогулку по смешанному лесу. Он ожидал, что это выглядит более романтично. Правда, в лесу после вчерашнего дождя капало со всех веток. Мох под ногами превратился в пропитанную влагой губку. А Труди взяла с собой только туфли на высоком каблуке.
Значит, обратно в комнату. Комната уютная. Много дерева. Собственно говоря, здесь все из дерева: потолок, стены, пол. И хочется попробовать, каково это, когда не нужно урывать по десять минут где-нибудь в подъезде или в передней, пока остальные гости охают и ахают, разглядывая хозяйские диапозитивы.
Может, потом, когда-нибудь, эти десять минут покажутся прекрасными. Но сейчас гораздо лучше здесь. Сбросить все шмотье к черту и не коситься на дверь. Дверь заперта. Причем изнутри. А хозяйка, поглядывая на сверкание новеньких обручальных колец, вносит завтрак как богоугодный финал
Бертольт взглянул на Труди. Она вытирала с верхней губы яблочное повидло.
— Извини, пожалуйста, я оставлю тебя на минутку, — сказала Труди и залилась краской. Прямо до плеч. Это Бертольт сам видел, когда она пошла к дверям.
Бертольт понимающе ухмыльнулся. «Стесняется, что ей нужно выйти. Это мне нравится. Надеюсь, она долго еще будет стесняться. Конечно же, долго. Уж об этом я позабочусь. Потихоньку да полегоньку».
— Принесите мне, пожалуйста, кружку пива, как вон у того господина, — сказал Бертольт.
— А, кружку вильсхофенского! — воскликнула хозяйка.
Лесоруб поднял глаза.
— Во пиво! Что к еде, что на ночь. Настоящий посошок, кому на дорожку, а кому в постельку.
«Это намек, что ли, насчет постельки?» — подумал Бертольт и поглядел на лесоруба. Вряд ли, лицо у того не дрогнуло. Никакого там подмигивания, никакой ухмылки. Сидит себе и спокойно дует свое пиво.
Вернулась Труди.
— У них тут уборная совсем по-деревенски.
Лесоруб вдруг вскочил и подсунул Труди табуретку прямо ребром под коленки. Такая неуклюжая любезность. Бертольт рассердился: сам-то он не встал, когда вошла его жена. А ведь собирался вести себя в семье не как какой-нибудь допотопный дед.
— Не желаете подсесть к нам? — спросил Бертольт у лесоруба.
Впрочем, едва договорив, он пожалел об этом. Но может, лесоруб откажется?
— Гости — они, это самое, здесь в диковинку, — сказал лесоруб. — Счас, только пиво перенесу.
Труди растерянно покосилась на Бертольта, но тот разглядывал подставку для кружки. В камине треснуло полено. Пришла хозяйка, поставила перед Бертольтом пиво.
— Уж я постараюсь говорить по-городскому, — сказал лесоруб.
Он сидел во главе стола, а молодожены — слева и справа от него.
— Я что же, я могу и по-городскому, самую малость, — сказал лесоруб.
— Будем здоровы! — провозгласил Бертольт и поднял серую кружку.
Лесоруб сделал то же со своей, а Труди подняла стакан солодового.
— Красивые кольцы у вас, — сказал лесоруб, — я говорю, кольцы у вас больно красивые, обручальные.
— Мы их долго искали, — согласилась Труди. — Пока оба в один голос не воскликнули: «Вот эти!» Они с насечкой. Не такие стандартные.
— Они, часом, не от еврея?
— Говорила же вам, он с придурью! — завопила хозяйка.
— От какого еврея? Я не знаю никаких евреев. Магазин Брюхерхёффера, вот где мы покупали. Не думаю, чтоб Брюхерхёффер был еврей.
— Не-е, я не про то, я про золото, не еврейское ли, мол, золото, из лагеря, от какого-нибудь еврея из третьего рейха?
— Вы что, очумели? — спросил Бертольт. — Я родился в сорок шестом, а моя жена и того моложе.