Одиночество в Вавилоне и другие рассказы
Шрифт:
— Не отвлекайтесь, — говорит лейтенант.
— Разве я отвлекаюсь? Так вот, мое попадание всегда должно на два пальца отстоять от контуров мишени. Теперь, когда вам известно, кто служит мне мишенью, вы меня поймете, господин лейтенант.
— Разумеется, я понимаю, что вы не можете стрелять в свою мать, или в брата, или еще в кого-нибудь, но здесь об этом и речи нет. Здесь перед вами кусок разрисованного картона, только и всего.
— Не могу, господин лейтенант. Мой отец меня специально тренировал, если подсчитать все вместе, получится восемь лет ученья. Никто нигде не
— Дворский, перестаньте наконец отвлекаться!
— Слушаюсь. Вначале отец ставил передо мной картонные фигуры, такие вот, как эти. Фигуры были взяты в рамку из пластмассовых лампочек, в которые мне надлежало стрелять. А когда я вместо лампочки попадал в фигуру, отец говорил: придется прибавить к твоему ученью еще полгода, прежде чем ты сможешь выступать. Каждый раз, когда я попадал в фигуру, он прибавлял мне полгода. А когда я два года подряд ни разу не задел мишень, отец поставил передо мной большой плакат с изображением моей матери. Это изображение я даже ни разу не поцарапал. А когда я достаточно поупражнялся, на место плаката встала моя мать. И ни разу ничего плохого с ней не случилось. И с братом нет. И ни с одним живым существом тоже нет.
— При чем тут живые существа! Откройте глаза и посмотрите вот сюда!
Это, не вытерпев, вмешался в разговор унтер-офицер Зебальд. Он злобно бьет мишень кулаком, в то место, где нарисована пряжка от ремня и что-то написано кириллицей. Кулак с силой ударяет о прессованный картон. Мишень раскланивается.
— Это, по-вашему, живое существо? — спрашивает унтер-офицер Зебальд.
— Это изображение живого существа, — отвечает Дворский. — А завтра вместо изображения встанет оно само.
— Вы фантазер, — говорит унтер-офицер.
— Может быть, — отвечает Дворский. — Но если я приучусь здесь попадать в изображение, я непременно хоть раз да забудусь и попаду на представлении в живую мишень. И тогда будет конец. Конец человеку, которого я изуродую или убью. Конец мне. Конец нашему семейному номеру. Неужто вы не понимаете, что именно из-за этого я и не могу стрелять в вашу мишень? Я не могу навести ствол на мишень. Прицельная линия все время остается снаружи, как я ни стараюсь. А стараться я старался, раз мне так было приказано.
— Симулянт чертов, — говорит унтер-офицер Зебальд.
Дворский отчаянно взмахивает руками, потому что никто не хочет его понять. Винтовку он при этом поднимает на уровень бедра. Теперь ствол ее смотрит на унтер-офицера.
— Дворский… вы спятили… не смейте… ой, господин лейтенант…
— Дворский! — гаркает лейтенант Роллинк.
— Вы напрасно боитесь, — говорит Дворский с вымученной улыбкой на бледном, мокром от пота лице. — После всего, что я вам здесь рассказал… я не могу… не могу попасть в живое существо.
Дворский выпрямляется, приставив ружье к ноге.
— Итак, солдат Дворский, вы не желаете выполнить приказ? — спрашивает лейтенант.
— Я не могу выполнить приказ, господин лейтенант.
— Тогда я вам ничем не могу помочь. Тогда пусть вами займутся другие инстанции. Более высокие. Полковой священник. Армейский психолог.
— Так точно, понял, господин лейтенант, — отвечает Дворский.
Испытание мужества в роду Маллингротов
Ребенок закричал, когда Норберт рывком сдернул его с зеленой пластмассовой жирафы. Потом раздались другие звуки, еще пронзительнее: колеса машины заскрежетали по тротуару, и стальной лист с отвратительным взвизгом чиркнул о стену дома.
Потом наступила полная тишина. От страха крик ребенка перешел в писк, а потом и вовсе заглох. Пятнистая игрушка, расплющенная как блин, осталась на пыльном асфальте. Машину занесло, и она стояла поперек тротуара, передними колесами в водосточном желобе. От багажника отскочила большая лепешка винно-красного лака. Крылья из-за многочисленных вмятин утратили всякую элегантность. Теперь автомобиль не выглядел таким же мощным и быстрым, как его собратья, мчавшиеся по шоссе. Он выглядел неуклюже, словно большая рыба, вышвырнутая прибоем на скалистый берег. Снова, хотя и несмело, вернулись уличные шумы. Какой-то человек спросил:
— Все в порядке, мальчик?
Норберт кивнул и бережно поставил на землю ребенка, дрожащую девчушку лет примерно трех с небольшим. Он поднял расплющенную жирафу и хотел отдать ей, но девочка отняла кулачки от лица, замотала головой и пустилась бежать.
Со скрежетом открылась заклинившаяся дверца. Из машины вылез молодой человек. Лицо у него было красное, блестевшее каплями пота. Следом вылез пожилой мужчина.
— Ну, такой замедленной реакции мне не приходилось видеть за все тридцать лет инструкторской работы, — сказал мужчина, и губы его вытянулись в узкую, жесткую полоску.
— Ага, так это автошкола, — сказал полицейский. — Тогда вам еще раз повезло, господа. Документы, пожалуйста.
— Повезло? Ну уж нет, господин вахмистр. Не подвернись этот мальчик, лежать бы девочке… — Женщина с хозяйственной сумкой, наполненной до краев и сверх того, скомкала конец фразы и указала на маленькую расплющенную жирафу в руках Норберта.
— Итак, давайте по порядку, — призвал полицейский. — Сначала мальчик. Тебя как зовут?
— Норберт Маллингрот.
— Ага! Не твой ли отец — хозяин гладильного пресса в двух кварталах отсюда?
— Мой.
— Ага! — сказал полицейский. Он явно предпочитал слово «ага» всем остальным. — Ну, а теперь изложи мне ход происшествия.
Полицейский раскрыл блокнот и нацелил шариковую ручку в левый верхний угол чистого листа.
— Движения на этой улице большого нет, — начал Норберт. — Вот я и заметил сразу машину с красной дощечкой «Автошкола». Она стояла посреди улицы. И вдруг поехала, но задним ходом. К тротуару. А там сидела эта девочка, играла. Я видел, как водитель крутил баранку во все стороны и как другой господин, который постарше, перехватил у него баранку. Тут машина поехала еще быстрей и перевалила через край тротуара.