Одинокие думы
Шрифт:
Живя уединенно и храня благоговение перед окружающим нас миром, мы рано или поздно подберем для него немного добрых слов, черпая их из тишины, этой матери Истины.
Слова стоят где-то на грани между молчанием вещей и молчанием души, между тишиной мира и тишиной Бога. Познав мир в его безмолвии, мы больше не доверяем речи, которая не вмещает сущего, а слова больше не отделяют нас ни от творения, ни от людей, ни от Бога, ни от нас самих.
Выраженная в слове истина оживает во внутренней тишине, делаясь тихим, приводящим в трепет присутствием Слова. А потом снова тонет в безмолвии, погружая нас в тишину Божественную.
Или иначе - когда речь отступает, как волна, Бог во всем
IV
Тот, кто не думает больше, как жить, а просто живет, понимает, что нашел свое призвание. Бывает, что один не находит себе места, пока не уединится, а другой, уединившись, становится всё беспокойнее и забывает, что надо жить. Первый из них призван к уединению, а второй - нет. Когда мы не на своем месте, помыслы отравляют нам жизнь. Иногда же они заставляют нас так потворствовать себе, что мы уже не слышим ни разумных доводов, ни голоса совести.
Но вот мы вошли в полную меру своего призвания. Что тогда? Тогда всё будет - согласие, порядок, мир. Дела больше не мешают молитве, молитва - делам. Созерцание больше не особое «состояние», изымающее из привычного круга вещей, потому что Бог пронизывает Собой всё. И нет нужды объясняться ни перед кем, кроме Него.
V
Божественную тишину надо искать не только в себе, но и в ближнем. Найдется ли хоть один человек, чьи рожденные в Боге слова вторили бы Божественной тишине в наших душах? Если нет, то мы еще замкнуты сами в себе, и Богу в нас тесно. Мы вмещаем Его, только когда, не покладая рук ищем, взываем к Нему в ночном мраке, снова и снова наклоняясь над бездной. Если же мы возомним, будто Его тишина водворилась в нас навсегда, ухватимся за нее и перестанем искать, то наше молчание станет мертвым. Тишина, в которой Бога больше не ищут, ничего о Нем не расскажет. Тишина, в которой не замечают, как Бог уходит, предвещает беду: Он может покинуть ее навсегда. Бога находят только тогда, когда ищут, а если опускают руки, Он делается неуловим. Его слышат, только когда надеются услышать. Если же Ему не внимают, полагая, что надежды сбылись, Он перестает говорить и Его тишина становится мертвой. Как бы мы ни распаляли себя, нам не удастся вдохнуть в нее жизнь.
VI
Господи, не надмевалось сердце мое (Пс 130, 1).
Гордыня, как и смирение, ищет внутренней тишины. Только смирение хочет получить ее от Бога, а гордыня подменяет ее натянутой невозмутимостью. Божественная тишина - это неиссякаемая Жизнь, тишина же гордыни - молчание смерти.
Смирение ищет тишины не в пассивности, а в действии - размеренном, согласном со своей нищетой и беспомощностью перед Богом. Оно тянется к молитве и находит тишину за словами. А поскольку нам свойственно от слов переходить к молчанию, от молчания - к словам, то смирение во всяком деле молчаливо. Оно слушает даже тогда, когда само говорит. Говорит же оно так просто, кратко, скупо, что почти без усилий восходит к Божественной тишине. В сущности, оно вторит ей, как эхо, и стоит смирению заговорить, Божественная тишина уже с ним.
Гордыня не покидает своих пределов, потому что боится потерять то, что для себя отвоевала. Дела любви нарушают ее безмолвие. Смирение же - само для себя тишина. Оно не ставит себя ни во что, выходит за пределы себя ради Бога, слушает ближнего, говорит с ним, никогда не теряя ни мира, ни тишины. Во всяком деле оно молчаливо, невозмутимо. Самый труд для него - покой. In omnibus requiem quesivi*.
Тишину нарушает не речь, а стремление быть услышанным. Гордый навязывает тишину всем
В конце своего земного пути мы должны будем сказать, для чего мы жили, и молчание поможет нам найти нужные слова. Услышав слово веры, мы принимаем Христа, а потом в молчаливой надежде совершаем свое спасение. Но рано или поздно мы должны будем исповедать Его открыто - сначала перед людьми, а потом и перед всеми обитателями земли и неба.
Растратив себя в празднословии, мы ничего не расслышим и никем не станем. В конце концов, когда от нас потребуется вся наша решимость, мы и вовсе лишимся языка, потому что без умолку говорили, не имея, что сказать.
Молчание спасло бы нас от немоты. Оно ведь не самоцель. Вся наша жизнь - размышление о последнем, единственно важном шаге. И хотя мы размышляем в молчании, иногда приходится говорить, чтобы помочь людям сделать свой выбор. Тогда мы говорим о Христе и наши слова учат людей новому для них молчанию, молчанию Воскресения. В нем мы возрождаемся, крепнем, и наконец говорим о том, что некогда слышали. Я веровал и потому говорил (Пс 115, 1).
VII
Когда молчание дарит мне свободу и я просто живу, а не примеряюсь к жизни, моя молитва становится совершенно иной. Меня ничто не отвлекает; моя жизнь и мое молчание делаются молитвой. Я погружен в тишину, которая рождает во мне молитву.
Нищета и молчание собирают нас воедино и заживляют душевные раны. Нас ничто не отвлекает, пока мы нищи, пусты и заняты только Богом. Нищета не дает «растащить нас на части» («раз-влечь»).
Если свет, который в тебе, - тьма...**
Но что, если я кажусь «нищим», а сам втайне жажду духовного богатства? Что, если я храню молчание, притворяясь пустым, а на самом деле обхаживаю Бога и жду, когда Он обогатит меня новым опытом? Тогда я начну искать особых состояний и мне будет мешать буквально всё. Я начну отгораживаться от мира, боясь, как бы он не растащил меня на части. Я буду мешать сам себе. В довершение к этим бедам моя молитва станет для меня главной помехой, потому что замкнется на мне самом, на моем внутреннем богатстве. Снедаемый любопытством, я вкусил от древа Познания и потерял себя и Бога. Я стал богат и одинок, и ничто не может утолить мой голод. Чего бы я ни коснулся, всё приводит меня в смятение.
Поэтому я ищу безмолвия, нищеты, одиночества, где всё, чего я касаюсь, становится молитвой, где молитва - это небо, птицы, гнущий деревья ветер. Ведь Бог есть всё во всём*.
Но прежде всего я должен по-настоящему обнищать. Я должен быть доволен тем, что дал Бог, - настоящая нищета ждет милости ото всех, но более всего - от Бога, а мнимая - хочет быть самодостаточной, как ангелы. Настоящая нищета получает и благодарит, оставляя себе только самое необходимое. Мнимая - делает вид, что не нуждается ни в чем, как будто бы ничего не просит, но стремится овладеть всем сразу и ровным счетом ни за что не благодарит.
VIII
Итак, если скажут вам: «Вот, Он в пустыне», - не выходите; «вот, Он в потаенных комнатах», - не верьте, ибо как молния исходит от востока и видна бывает даже до запада, так будет пришествие Сына Человеческого (Мф 24, 26-27).
Христос внезапно придет в конце времен, и никто заранее не знает часа Его пришествия. Со Своими** же Он пребывает неотступно, но и они не знают заранее, когда именно Он их посетит. Где Он, там стараются быть и они. Как орлы, повинующиеся природному чутью, они собираются вокруг Христа, обретая Его на всякое время.