Одинокий путник
Шрифт:
Лытка посмотрел на Лешека подозрительно – они шли умываться, и подобного вопроса тот никак не ожидал.
– Вообще-то она хранится у кастеляна, – нехотя ответил Лытка.
– Правда? А зачем?
– В обители есть традиция – если насельник хочет навсегда остаться в монастыре, и считает решение непоколебимым, он дарит свою одежду крестьянам. Это всегда радостное и торжественное событие, поэтому кастелян и хранит вещи, в надежде, что такое решение будет принято.
Лешек кивнул довольно, но на расспросы Лытки отвечать не стал. Он и сам еще не вполне понимал, на что рассчитывает. Даже к
По уставу кельи братии не имели запоров, но Лешек не знал – вдруг для отца Эконома сделано исключение? Вдруг дверь его кельи окажется запертой изнутри? Что тогда? Ни сломать ее, ни открыть у него не получится. А главное – как он узнает, какая из келий настоятельского дома принадлежит Дамиану? Ведь он никогда у него не был! Он знал келью отца Паисия, знал келью аввы – на самом верху, но в настоятельском доме живет и Благочинный, и еще несколько важных иеромонахов.
И снова его выручил Лытка, указав на окно Полкана – под кельей аввы, словно подчеркивая исключительное положение Эконома Пустыни.
Перед всенощной Лешек неожиданно подумал, что в дороге он может пробыть несколько дней, и ему нужно взять с собой какой-нибудь еды. Вынести что-то из трапезной можно было попробовать, но после однодневного поста и завтрак, и обед обещали быть праздничными, не унесет же он в пригоршне сладкой каши с маслом или рыбной похлебки? Только хлеб. Лешек отдавал себе отчет в том, что после суток голодания и кислый монастырский хлеб покажется ему манной небесной, но сколько хлеба он сможет взять? Три куска – за завтрак, обед и ужин. Что в них толку!
Осмотревшись по сторонам, он прошел мимо входа в зимнюю церковь, обогнул летнюю и свернул к настоятельскому дому. В темноте никто его не увидит. Кухня примыкала к братским кельям, настоятельскому дому и трапезной – печи там топили несколько раз в день, и тепло по хитрым дымоходам расходилось по всем трем постройкам.
Ужин давно прошел, и в кухне было совершенно темно. Лешек осторожно прикрыл за собой дверь и подождал, пока глаза привыкнут к мраку. В детстве он бывал на кухне, и немного представлял себе ее устройство. Сначала его потряхивало от волнения, но потом он подумал, что даже если попадется, ничего страшного не произойдет, и планов своих он не выдаст. Скажет, что хотел украсть немного еды – за воровство, несомненно, высекут, но не убьют же!
Однако, несмотря на это, ему все равно хотелось покинуть кухню как можно скорей, поэтому Лешек схватил огниво, лежащее перед печью, набрал в узелок крупы, на ощупь похожей на пшено и, оглядываясь и пригибаясь, поспешил назад, в зимнюю церковь. Узелок, спрятанный в полах подрясника, сильно мешал, но вернуться в спальню Лешек бы не успел. А потом всю ночь думал, какой он дурак – с таким риском пойти на воровство, чтобы набрать в дорогу сухой крупы! Впрочем, огниво
Лешек понимал, что после всенощной надо выспаться – кто знает, когда он в следующий раз сможет хотя бы подремать – но сон не шел, и волнение, смешанное со страхом, все сильней сотрясало его тело. Он пробовал отвлечься от мыслей о побеге, считал про себя удары сердца, но от этого оно бежало вскачь. Лытка несколько раз спрашивал, что с ним происходит, но Лешек махал рукой и отмалчивался: если Лытка узнает о том, что он задумал, то будет долго и упорно отговаривать его, и Лешек даже знал, какие доводы Лытка приведет. А Лешеку вовсе не хотелось слышать этих доводов. Он и так дрожал от ужаса, думая о том, как откроет двери в келью Дамиана, как будет искать в темноте кристалл, как его поймают за этим занятием и... «Давайте его сюда и разводите костер».
Он задремал за несколько минут до того, как било позвало насельников к исповеди.
Две литургии вымотали Лешека не столько духотой и скукой, сколько ожиданием – руки и ноги его непрерывно дрожали, он старался успокоиться, и не мог: после обеда он собирался идти к кастеляну, за мирской одеждой, и понимал, что врать надо артистично и правдоподобно, иначе всем его планам придет конец, и конец весьма печальный.
И все равно, добравшись до кладовой, Лешеку пришлось постоять на морозе несколько минут, успокаивая дыхание и дрожь в руках.
– С праздником, – учтиво поклонился он кастеляну, – меня прислал отец Паисий.
– И тебя с Крещением Господним, – кастелян посмотрел на Лешека подозрительно, отчего тот снова начал дрожать и волноваться.
– Он велел мне забрать мои мирские вещи... – Лешек постарался улыбнуться.
– Что? Решил оставаться? – хитро прищурился кастелян.
Лешек выдохнул с облегчением: он все сделал правильно, он нашел те самые слова! В белый свет, как в копеечку! Он скромно кивнул кастеляну, и тот повел его в кладовую.
– Выбирай, которые тут твои, – кастелян показал рукой на аккуратно сложенную одежду: отдельно – штаны и рубахи, отдельно шапки, отдельно шубы, только сапог не было видно.
Лешек без труда нашел свои вещи, и робко спросил:
– А сапоги?
– А сапоги-то зачем? – удивился кастелян.
– Ну как зачем! – Лешек смиренно опустил голову, – понимаешь, я не хочу, чтобы осталось хоть что-нибудь...
И тут Лешек не соврал – нехорошая примета оставить свою вещь там, куда не хочешь возвращаться. Оберегов, конечно, никто ему не вернет, но и в обители их хранить не станут – слишком уж богопротивная вещь.
– А... – согласился кастелян, и распахнул перед ним двери в маленькую каморку, – вообще-то, сапоги мы для братии оставляем, но если ты так решил, забирай.
Лешек осмотрелся в полутьме – его сапоги, которые сшил колдун, ни у кого таких не было! Да если бы кто-нибудь из братьев посмел их надеть! Он бережно взял их в руки и прижал к себе.
– Жалко отдавать-то? – сочувственно спросил кастелян.
Лешек покачал головой – артистично, правдоподобно – как и положено послушнику, отринувшему от себя мирскую жизнь навсегда.