Одиссей покидает Итаку. Бульдоги под ковром
Шрифт:
Новиков выложил на лавки мохнатые белые простыни и цветные полотенца, сказал, что здесь можно раздеться, и исчез. Вернулся он в довольно странном наряде, состоящем из холщового фартука, рукавиц и глубокой войлочной шапки. Космонавты к этому времени разделись. Альбе показалось, что, взглянув на нее один раз, Новиков в дальнейшем старательно отводил глаза, но причина этого оставалась для нее непонятной.
— Функция у меня специальная, — пояснил Андрей, имея в виду свое одеяние, — а всякая функция требует соответствующей формы. — И открыл с приглашающим жестом очередную дверь.
Там в полутьме падали на пол и стены
Функции свои Новиков выполнял настолько добросовестно, прогнал гостей через такие круги рая, что через полчаса, распаренные, промассированные, натертые лыковыми мочалками, они почти без сил выбрались в прохладные сени и, завернувшись в простыни, почти растеклись в плетеных креслах перед столом, на котором пыхтел и посвистывал средневековый прибор, именуемый самоваром. На начищенных до красного сияния боках этого чуда просматривались многочисленные медали с двуглавыми орлами и красовалась гордая надпись: «Поставщикъ двора Е. И. В. Сукинъ и сыновья. Фирма существуетъ съ 1859 года».
Пили огненный чай, с наслаждением утирали обильный пот, расслабленные и умиротворенные.
Дав звездоплавателям отдохнуть минут двадцать, Новиков вновь погнал гостей в раскаленный объем парной. И вот тут они поняли, что все предыдущее было лишь увертюрой банной симфонии. Впрочем, вначале Андрей усыпил их бдительность, лишь слегка помахивая веником в отдалении, потом поколдовал над дубовым ковшом с водой, добавляя туда какие-то снадобья, и вдруг смаху выплеснул его содержимое в глубокую нишу в стене.
Со страшным гулом и свистом оттуда ударил столб пара, горячего, как дейтериевая плазма, и пахнущего свежим хлебом, сосновой хвоей, мятой и еще неведомо чем. Жара стала абсолютно нестерпимой, и космонавты инстинктивно почти распластались на полу, с трудом подавив желание выскочить вон.
— Ну, земляки, смотрите, как оно по-настоящему деется!
Новиков взлетел на верхнюю полку и начал сперва чуть оглаживать себя веником, а потом все сильнее избивать тело этим варварским орудием пытки. Когда на него стало страшно смотреть, он отшвырнул веник, распахнул совсем уже маленькую и неприметную дверку — за ней внезапно открылся заснеженный двор, выскочил наружу и начал кататься в огромных сугробах, загребая снег охапками и растирая им пылающее тело. Когда он вернулся, лицо его выражало непередаваемое блаженство.
— А ну, кто еще со мной! — и снова взмахнул веником…
— Нет, это, конечно, изумительно, — говорила Альба, когда все кончилось. — Я чувствую себя совершенно обновленной. Такое впечатление, что до этого я вообще никогда не мылась…
Новиков сидел напротив, перебирал струны гитары и негромким приятным баритоном пел соответствующую случаю ритуальную, по всем признакам, песню:
Истопи ты мне баньку по-белому, Я от белого света отвык…— Ну, понравилась вам встреча с прошлым? — спросил он, заглушив ладонью гул струн, и у Альбы, да может, и не у нее одной метнулась вдруг в душе нелепая,
— Каждое время имеет свои преимущества, — осторожно ответил Герард.
— А мне понравилось без всяких оговорок. Как у вас тут все… Естественно. И пища, и запахи, и обычаи. Все. Я давно мечтала пожить как-то похоже. Один раз отдыхала в Канаде, но там все равно не так. А здесь все подлинное. Вы, наверное, были очень интересные и… сильные люди.
— Наверное, — улыбнулся Новиков. Все рассмеялись. Действительно, он сидел от них на расстоянии вытянутой руки, и его атлетическая фигура в буграх и жгутах мощных мышц была налицо. И Корнеев, и Айер намного ему уступали.
Новиков поставил перед каждым по чарке какой-то крепкой спиртовой настойки ароматических трав, сославшись при этом на авторитет великого русского полководца эпохи позднего феодализма, якобы говорившего: «После бани портки продай, а чарку выпей».
— Я вот что хочу, чтоб вы поняли, — медленно сказал он. — Вы начинайте постепенно перенастраиваться. Это ведь не экзотика и не экскурсия в заповедник. Скорее всего, вам теперь в этом времени жить. Обратной дороги, по-моему, нет.
Все затихли, осмысливая его слова. До них постепенно доходила и эта истина. Они не только потеряли корабль и друзей, но и свое время. Навсегда.
— Но ничего, вы не отчаивайтесь. Все не так погано. По сравнению с вечностью. Вам себя жалко, и друзей, и родных… Понимаю. Как тут поможешь? Сочувствием? Вот послушайте лучше…
Он начал читать негромко:
Нас не нужно жалеть, ведь и мы б никого не жалели, Мы пред нашим комбатом, как пред господом богом, чисты. На живых порыжели от грязи и крови шинели, На могилах у мертвых расцвели голубые цветы…Новиков долго читал эту балладу, дошедшую к ним через горы времени, триста лет, что отделяли их от автора стихов, были больше, чем раньше тысячелетия, но все равно, за незнакомыми и вышедшими из употребления оборотами речи они чувствовали душу и настроение неведомого поэта, который грубыми и даже иногда циничными с их точки зрения выражениями утверждал бесспорную истину, что нет ничего выше исполнения долга, и что павшие в бою в сочувствии не нуждаются.
…Это наша судьба, это с ней мы сражались и пели, Умирали и рвали над Бугом мосты. Нас не нужно жалеть, ведь и мы б никого не жалели, Мы пред нашей Россией и в трудное время чисты.— Какие слова, — со слезами на глазах сказала Альба, когда Новиков замолчал. — А мы ничего этого не помним…
— Да и странно было бы, если б помнили. Библию почитывать не приходилось? — спросил Андрей.
— Нет.
— Так там написано: довлеет дневи злоба его. Или, если изложить доступнее, — каждому хватит своих забот. Много ли я, к слову сказать, помню и понимаю из времен Бориса Годунова? А у нас с вами как раз такой разнос получается. И о чем там пели или разговаривали ратники Минина?