Одна беременность на двоих
Шрифт:
— Три лягушки любят яйца, — прочла я, но не сумела улыбнуться.
Некоторые слова на магнитиках были соединены дописанными от руки.
— Мы счастливы, пока мы маленькие дети, — прочитала я уже с меньшим напряжением.
А дальше шла просто фраза, написанная мелом:
— Любовь — это не любовь…
— Это ведь не детский почерк, — сказала подошедшая Аманда. — У кого-то совсем скудная фантазия. А давай придумаем что-то со словом «младенец»…
Она что, так проверяет меня? Перед глазами вновь поплыло, и я с трудом различила её руку, коснувшуюся магнита. Поняв, что не в состоянии больше находиться в помещении, я бросила на ходу:
— Мне надо тампон сменить…
Я вылетела на улицу и действительно побежала к туалету, но у самых
— Тебе лучше? — спросила она, внимательно глядя в моё белое лицо.
— Да, просто много крови…
Аманда перекинула за спину рюкзак с едой и уже хотела взять мою доску, как я перехватила её руку.
— Я сама справлюсь. Кто из нас беременный-то…
Зачем я это сказала? У меня чуть не затряслась нижняя губа, и я быстро шагнула вперёд, чтобы неразоблаченной прошествовать вдоль сочного зелёного газона к ботаническому саду.
— Давай вазы рисовать, — бросила я, не оборачиваясь, ещё больше прибавляя шаг, чтобы быстрее усесться на каменную скамейку.
Здесь было солнечно, и Аманда даже скинула кофту, но я побоялась снять свитер, словно Аманда могла увидеть мой, конечно же, плоский живот, и обо всём догадаться…
Я никогда не могла научиться рисовать на коленях, несмотря на наши постоянные пленеры в университете: доска постоянно давила в живот, особенно, когда я приподнимала её, чтобы работать в верхней части листа. Но сегодня мне было настолько больно ощущать кожей край доски, что я даже поморщилась и уставилась на свой спрятанный под свитером живот. Я умудрилась запачкать его пастельной стружкой аж в двух местах. Да и ваза моя выходила какой-то вытянутой и недостаточно пузатой. В душе бессознательно начала подниматься гремучая смесь злости и обиды за бесцельно потраченный час. В руке в тот момент я держала шкурку для затирки и с ожесточением кинула её на середину листа, чтобы, прижав ладонью, размашистым движением смазать слои, превратив набросок в коричневатое месиво.
Меня больше не мутило. Свежий воздух сделал своё дело, но настроение стало ещё паршивее. С поджатой губой я взглянула на Аманду, которая из-за выдающегося вперёд живота, работала на вытянутых руках. Поставленная почти вертикально доска касалась её коленок, а голова клонилась на правое плечо — как можно было вообще держать тело в подобной позе! Аманда то и дело вскидывала глаза на вазу и водила по листу пастельным карандашом. Я смотрела на её сосредоточенное лицо, и сейчас в профиль, с перетянутой шеей едва заметный второй подбородок прорисовался достаточно чётко. Так странно было видеть её припухшее лицо над относительно худыми плечами, видимых даже в свободной спортивной кофте. Спина её, вечно ровная, словно у балерины, сейчас свернулась колесом, и складки толстой ткани на груди легли прямо на гармошку живота, превратив кофту в бесформенный шарик, который не до конца накачали воздухом. В моей руке всё ещё была ткань для затирки, я скатала трубочкой её кончик и принялась в чистом углу листа выводить драпировку кофты Аманды, надеясь успокоиться, но в итоге швырнула тряпку в сторону и машинально приложила руку к собственному животу, оставив на свитере ещё одно жуткое пятно. Только вдруг мне показалось, что живот надулся, хотя как это было возможно на таком маленьком сроке…
— Ты почему испортила вазу?
Я чуть не подскочила со скамьи, так бесшумно подошла ко мне Аманда. Её доска осталась лежать на противоположной скамейке, и даже отсюда я видела чёткий классический рисунок.
— Она не получилась.
Я не лгала, у меня действительно
— Может статуи порисуем? Ну хотя бы быстрые наброски…
Разве я могла отказать Аманде, зная её любовь к обнажённому телу, да и совершенно не хотелось возвращаться домой, где мне могло стать намного хуже. Только Аманда решила сначала перекусить, выбрав скамейку напротив статуи, запечатлевшей объятия обнажённой парочки. Я тупо смотрела на белый запылённый мрамор и глотала одну за одной пластины сушёных водорослей, наслаждаясь их солёным вкусом.
— Ты обратила внимание на то, что парень совершенно не смотрит на девушку, а она вся извернулась, чтобы заглянуть ему в глаза? — вдруг спросила Аманда, отхлёбывая из банки немного воды; я кивнула, не в состоянии ответить что-то членораздельное из-за набитого рта. — Ему на неё плевать…. Мне даже кажется, он готов соскочить с пьедестала и удрать. У него совершенно отрешённое выражение лица, а она похожа на влюблённую дуру, пытающуюся удержать того, кто ей не принадлежит… Вообще странно, что в том мужском мире, где женщина должна была лишь рожать детей, создали миф о Дионисе, влюблённом в Ариадну и ещё сохраняющим ей верность.
— Что странного-то? Хоть один нормальный мужик должен был там быть, не всем же быть Зевсом, имевшим двух официальных жён и кучу любовниц…
— Это Дионис нормальный? Ну-ну… Нормальный как раз Зевс, который характеризовал собой мужчину: ему нужна была покорность Леты и неистовство и необузданная ревность Геры. Вообще заметила, что мужчинам нужно в женщине что-то совершенно несовместимое, и потому они всегда чем-то в женщине не довольны, потому что в голове у них царит идеал, которого в жизни не существует. Но ты меня сбила с мысли. Я ведь про Диониса говорила, который в греческой культуре как раз был воплощением бисексуальности. Его называли богом деревьев, а дерево в природе олицетворяет единение мужского и женского начал, потому что оно способно самостоятельно плодоносить.
Я продолжала мирно хрустеть второй коробкой водорослей, пытаясь сообразить, как остановить излияния Аманды.
— А я слышала только о Пане, — я думала этой фразой завершить разговор, обещающий стать неприятным. — Он как раз не брезговал ни нимфами, ни пастушками, когда ему уж очень хотелось, а судя по скульптурам и фрескам, где его член всегда стоит, хотелось ему всегда.
— Причём тут секс? — вдруг зло выкрикнула Аманда, и я даже не смогла проглотить очередную солёную пластинку. — Дионис внутренне сочетал в себе мужское и женское поведение. Его ведь вырастили нимфы, наряжая в женское платье, чтобы спрятать от гнева Геры, поэтому особой мужественности в нём и не могло развиться, ведь он мужиков-то вообще не видел. Зевс хотел девочку, чтобы разделить с ней власть: типа, он будет богом мужчин, а Дионис — богом женщин… А ты знаешь, что папочка его родил сам, будто мать, потому что ревнивая Гера сделала так, чтобы беременная смертная узрела Зевса в полном его обличье и сгорела, не выдержав божественного сияния? Тогда он проглотил сердце нерождённого малыша, чтобы ребёнок рос в его животе. Вот почему маленькие дети думают, что мама глотает папиного головастика… Это Зевс виноват…
— А как он рожал? — спросила я, чтобы от разговора о бисексуальности перейти к родам.
— Ну через анус, конечно, хотя об этом ничего не сказано ни в одном мифе, везде написано, что Дионис родился из тела отца, — рассмеялась Аманда, засовывая в рот дольку яблока. — Понятно, что нормальным Дионис родиться не мог.
— Аманда, ты откуда это берёшь?
— Я читала книжку психолога из Нью-Йорка. Вообще Дионис очень крутой персонаж. Послушай, у них на Олимпе считалось, что бессмертным может быть только сын двух бессмертных, а Дионис как бы непонятно кто… С одной стороны мать у него смертная, но выносил его отец… Короче, он всю свою жизнь был изгоем, и ему приходилось доказывать, что он тоже может быть бессмертным. Ничего тебе не напоминает, а?