Одна ночь
Шрифт:
Во время воздушной тревоги Эдит была совсем другой. Как ребенок, который ищет защиты. Это Маркус понял позже. Когда же ее глаза вдруг расширились и наполнились страхом, он об этом не подумал. Они сидели тогда в гостинице "Астория", на четвертом этаже, В номере, где жила Эдит.
– Что это?
– тревожно спросила она.
– Бомба, наверное, - решил Маркус.
Они оба ясно ощутили, как пошатнулось здание. Сперва в одну, потом в другую сторону, будто огромная каменная махина была легкими качелями. Гула самолетов и разрывов зениток они не слышали. И воя сирены не уловили. Обычно в таких случаях приходили работники
– Я не слышала взрыва, - сказала она.
– Я гоже, - признался Маркус.
Здание вздрогнуло еще раз. Теперь они расслышали даже завывание падающей бомбы, которое резко оборвалось. В тот момент, когда вой оборвался, здание качнулось снова. И тут же донесся гулкий раздирающий взрыв. Зазвенели стекла в окне, но, к счастью, уцелели.
– В гостиницу попала?
Испуганная Эдит явно ждала, что Маркус скажет "нет", и он сказал:
– Не думаю. Если бы угодила в гостиницу, вылетели бы стекла и... Маркус хотел сказать, что рухнули бы стены и обвалился потолок, но не сказал. Вместо этого добавил: - Упала в стороне. Почва колыхнулась, Ленинград ведь построен на болоте, поэтому волна и передается на расстояние. Ленинградские дворцы все стоят на сваях.
Оба насторожились, они услышали теперь и завывание самолета и клекот зенитных пушек. Словно оберегая, Маркус обнял девушку за плечи, сделал он это совершенно инстинктивно, и Эдит не оттолкнула его:
– Спустимся вниз, - предложила она.
– Теперь уже поздно. Они сбросили бомбы и сейчас улетят.
– За первой волной может последовать и вторая.
– У меня такое чувство, что на сегодня все.
– Все-таки пойдем в убежище.
– Я не позволю больше упасть поблизости ни одной бомбе, - Маркусу не хотелось убирать руку с плеча Эдит.
– Если бы у тебя была такая сила.
– Сегодня есть. Когда я рядом с тобой. До тех пор пока моя рука обнимает тебя, бомбы сюда не упадут. Слышишь, уже утихает.
Маркус крепче прижал к себе девушку. Эдит не противилась. Она и впрямь чувствовала себя смелее, будто рука Маркуса обладала способностью вообще прекратить бомбежку.
– Смерти я не боюсь, страшнее остаться под развалинами. Это ужасно, когда тебя заживо хоронят, - говорила Эдит, в голосе ее слышалась тревога.
– Однажды я уже была погребена заживо. Завалило землей и песком. В песчаном карьере. Мне было тогда девять лет.
Они невольно коснулись друг друга щеками. Гула самолетов больше не было слышно.
Никто из них не отодвигался. Маркус все еще обнимал Эдит.
– Дагмар, наверное, застала воздушная тревога, - сказала Эдит, - из убежища раньше отбоя не выпускают.
Она ждала Дагмар, с которой жила в одном номере, ждала из-за Маркуса, так как побаивалась его, но теперь она уже не боялась, и теперь Дагмар могла отсутствовать сколько угодно.
–
Он с нежностью привлек девушку к себе.
– О, у тебя добрая рука, - в тон ему сказала Эдит, - даже не верилось. Но теперь ты мог бы и от-пустить меня, "юнкерсы" улетели.
– Если я тебя отпущу, они явятся снова.
– Тогда держи. Когда дом качнулся, я страшно испугалась. Подумай, такая громадина, такие толстые стены! Мне показалось, будто гостиница охнула. Тяжко, всею душой, но у здания ведь нет души. Это было во второй раз, а в первый я ничего не поняла, только страшно стало, все произошло так неожиданно.
– У бомбы огромная сила.
– В Таллине снаряд упал совсем близко, а дом ни капельки не качнулся. Только и было, что осколки посбивали кровлю и выбили стекла в окнах. Таллин немцы не бомбили. Почему они пощадили его?
– Самолеты посылают, когда иначе не выходит. Зато из орудий Таллин обстреливали еще как.
– Я думала, что они считали уже Таллин своим и собирались взять целым. Для балтийских баронов Таллин - собственный город. Неужели он весь сгорел? Когда наши пароходы уходили с рейда, город был сплошь в дыму.
– Дыма всегда в десять раз больше, чем огня,
– Ты красиво утешаешь.
– Я не утешаю, говорю, что есть.
– Ужасно, когда приходится взрывать и сжигать свои фабрики.
– Это действительно ужасно.
– Ты говоришь так, будто сам такое делал.
– Да, взрывал заводскую силовую станцию. Теперь и Эдит обняла Маркуса, будто и в ее руке скрывалась некая таинственная сила,
– Кто у тебя остался в Таллине?
– тихо спросила она.
– Мать, отец - умер. Она бы тоже уехала, но произошло кровоизлияние в голову, вынуждена была остаться в постели. Брата мобилизовали.
– У меня тетя осталась, я сирота. Иногда думаю, что мне поэтому и легче. Тетя берегла меня, как родного ребенка, и мне жаль ее, она понимала, что я должна уехать, сказала: деточка, тебе здесь хорошего ждать нечего. И там, куда поедешь, тоже сладко не будет, но здесь и того хуже. Великий комсомольский деятель и боец истребительного батальона. Тетины слова. Только никаким уж комсомольским деятелем я не была, разве что осенью сорокового сразу вступила в комсомол. Был у меня парень, который увивался за мной, тайком бегали с ним на танцульки, - нас уже называли женихом и невестой. Он пытался вернуть меня на путь истинный. До этого был хорошим парнем, но чем больше нападал и чем больше насмехался над новой властью и русскими, тем меньше мне нравился. Разругались вдрызг, и оказался он моим злейшим недругом в школе. Меня выбрали комсомольским секретарем, после чего я стала в его глазах первейшим врагом эстонского народа. Спорил он лучше. Потом его призвали в армию, и теперь мы на одной стороне. Странно, не правда ли?
– А был ли он настоящим противником?
– сказал Маркус. Руку свою он все еще не убрал с плеча девушки, хотя уже прозвучал отбой.
– Парни любят просто так задираться и спорить со всеми.
– Сперва я жалела, что стали врагами. Потом поняла, что все равно бы рассорилась. Такой ужасный бахвал, просто раньше я не замечала,
– Тебе и сейчас жалко. Эдит залилась краской.
– Нет, Маркус, поверь, что нет. Когда началась война, он ходил со злорадным видом - сожалеть о таком человеке я не могла. Не пойму только, как он пошел на сборный пункт.