Одна – здесь – жизнь
Шрифт:
И Сонечкино подробное разъяснение – ничего, кроме «сахар», не понимающей Ирине, – что сахар – завтра, а завтра – когда Ирина ляжет совсем-спать, и потом проснется, и мама ей вымоет лицо и ручки, и даст ей картошечки, и…
– Кайтошка давай!
– Ах, моя девочка, у меня сегодня и картошечки нет, я про завтра говорю… – Сонечка, с искренним смущением.
– Сонечка! (Аля, взволнованно) с Ириной никогда нельзя говорить про съедобное, потому что она это отлично понимает, только это и понимает, и теперь уже все время будет просить!
– О, Марина! Ведь сколько я убивалась, что у меня не будет детей,
Чужих для нее не было. Ни детей, ни людей.
Две записи из Алиной тетради весны 1919 года (шесть лет).
«Пришел вечер, я стала уже мыться. Вдруг послышался стук. Я еще с мокроватым лицом, накинув на себя Маринину шелковую шаль, быстро спустилась и спросила: “Кто там?” (Марина знала ту полудевочку – актрису Софью Евгеньевну Го лл ид эй.) Там за дверью послышались слова:
– Это я, Аля, это Соня!
Я быстро открыла дверь, сказав:
– Софья Евгеньевна!
– Душенька! Дитя мое дорогое! Девочка моя! – воскликнула Голлидэй, я же быстро взошла через лестницу к Марине и восторженно сказала:
– Голлидэй! – Но Марины не было, потому что она ушла с Юрой Н. на чердак.
Я стала мыть ноги. Вдруг слышу стук в кухонную дверь. Отворяю. Входит Софья Евгеньевна. Она садится на стул, берет меня на колени и говорит:
– Моего милого ребенка оставили! Я думаю – нужно всех гостей сюда позвать.
– Но как же я буду мыть ноги?
– Ах, да, это худо.
Я сидела, положив лицо на мягкое плечо Голлидэй. Голлидэй еле-еле касалась моей шали. Она ушла, обещав прийти проститься, я же вижу, что ее нет, и в одной рубашке, накинув на себя шаль, вхожу к Голлидэй и сажусь к ней на колени. Там были Юра С., еще один студиец, и Голлидэй, а Марина еще раньше ушла с Юрой Н. на чердак. Я пришла совсем без башмаков и сандалий, только в одних черных чулках. Трогательно! Юра С. подарил мне белый пирожок. Голлидэй была весела и гладила мои запутанные волосы. Пришла знакомая Голлидэй, послышались чьи-то шаги на крыше. Оказалось, что Марина с Юрой Н. через чердачное окно вместе ушли на крышу. Юра С. влез на крышу со свечой, воскликнув:
– Дайте мне освещение для спасения хозяйки!
Я сидела на подоконнике комнаты, слегка пододвигаясь к крыше. Голлидэй звала свою знакомую и говорила:
– Ой, дитя идет на крышу! Возьмите безумного ребенка!
Подошла барышня, чтобы взять меня, но я билась. Наконец, сама Голлидэй сняла меня и стала нести в кровать. Я не билась и говорила:
– Галлида гадкая! Галлиду я не люблю!
Она полусмеялась и дала меня С<еро>ву, говоря, что я слишком тяжела для ее рук. Только что они усадили меня, как вдруг я увидала Марину, которая сходила с чердака. (Голлидэй, когда несла меня, то все говорила: “Аля, успокойся! Ты первая увидишь Марину!”) Марина держала в руках толстую свечу в медном подсвечнике. Голлидэй сказала Марине:
– Марина, Алечка сказала, что она меня не любит!
Марина очень удивилась – как я думаю».
«У нас была актриса Сонечка Голлидэй. Мы сидели в кухне.
– Знаешь, Алечка, мне Юра написал записочку: “Милая девочка Сонечка! Я очень рад, что вы меня не любите. Я очень гадкий человек. Меня не нужно любить. Не любите меня”.
А я подумала, что он это нарочно пишет, чтобы его больше любили. А не презирали. Но я ей ничего не сказала. У Сонечки Голлидэй маленькое розовое лицо и темные глаза. Она маленького роста, и у нее тонкие руки. Я все время думала о нем и думала: “Он зовет эту женщину, чтобы она его любила. Он нарочно пишет ей эти записочки. Если бы он думал, что он правда гадкий человек, он бы этого не писал”».
…Не гадкий. Только – слабый. Бесстрастный. С ни одной страстью, кроме тщеславия, так обильно – и обидно – питаемой его красотой. Что я помню из его высказываний? На каждый мой резкий, в упор, вопрос о предпочтении, том или ином выборе – хотя бы между красными и белыми – «Не знаю… Все это так сложно…» (Вариант: «так далеко-не-просто»… по существу же «мне так безразлично»…) Зажигался только от театра, помню, однажды больше часу рассказывал мне о том, как бы он сделал (руками сделал?) маленький театр и разделил бы его на бесчисленное количество клеток, и в каждой – человечки, действующие лица своей пьесы, и междуклеточной – общей…
– А что это были бы за пьесы?.. В чем, собственно, было бы дело?.. (Он, таинственно:)
– Не знаю… Этого я еще пока не знаю… Но я все это прекрасно вижу… (Блаженно:) – Такие маленькие, почти совсем не видать…
Иногда – неопределенные мечты об Италии:
– Вот уедем с Павликом в Италию… будем ходить по флорентийским холмам, есть соленый, жгутами, хлеб, пить кьянти, рвать с дерева мандарины… (Я, эхом:)
– И вспоминать – Марину… (Он, эхом эха:)
– И вспоминать – Марину…
Но и Италия была из Гольдони, а не из глубины тоски.
Однажды Павлик – мне:
– Марина? Юра решил ставить Шекспира. (Я, позабавленно:)
– Ну-у?
– Да. Макбета. И что он сделает – половины не оставит!
– Он бы лучше половину – прибавил. Взял бы – и постарался. Может быть, Шекспир что-нибудь забыл? А Юрий Александрович – вспомнил, восполнил.
Однажды, после каких-то таких его славолюбивых бредней, – он ведь рос в вулканическом соседстве бредового, театрального до кости Вахтангова – я ему сказала:
– Юрий Александрович, услышьте раз в жизни – правду Вас любят женщины, а вы хотите, чтобы вас уважали мужчины.
Его товарищи-студийцы – кроме Павлика, влюбленного в него, как Пушкин в Гончарову, – всей исключенностью для него, Павлика, такой красоты (что Гончарова была женщина, а Юрий 3. – мужчина – не меняло ничего, ибо Пушкин, и женясь на Гончаровой, не обрел ее красоты, остался маленьким, юрким и т. д.) – но любовь Павлика была еще и переборотая ревность: решение любить – то, что по существу должен был бы ненавидеть, любовь Павлика была – чистейший романтизм – итак, кроме Павлика, его товарищи-студийцы относились к нему… снисходительно, верней – к нам, его любившим, снисходительно, снисходя к нашей слабости и обольщаемости. – «3<авадск>ий… да-а…» – и за этим протяжным да не следовало – ничего.