Одна – здесь – жизнь

Цветаева Марина Ивановна

– Как мне тогда хотелось, Марина, после этой пытки – Марина, вы помните этот ужасный возглас: «Батюшка, торопитесь, второй покойник у ворот!» – точно сам пришел и встал с гробом на плечах, точно сам свой гроб пронес, Марина! – Марина, как мне тогда хотелось, ныл ось, вылось – домой, с вами, отогреться от всей этой смерти, – все равно куда «домой» – куда-нибудь, где я останусь одна с вами, и положу вам голову на колени – как сейчас держу – и скажу вам все про Юру – и тут же сразу вам его отдам – только чтобы вы взяли мою голову в ладони, и тихонько меня гладили, и сказали мне, что не все еще умерли, что я еще не умерла – как все они… О, как я завидовала Вахтангу Левановичу, который шел

с вами под руку и одно время – положив вам руку на плечо – всю эту долгую дорогу – шел с вами, один, с вашей коричневой шубой, которой вы его иногда ветром, почти запахивали, так что он мог думать, что это вы – его, что идет с вами под одной шубой, что вы его – любите! Я потом ему сказала: «Вахтанг Леванович, как вы могли не позвать меня идти с вами! Вы – плохой друг». – «Но, Софья Евгеньевна, я шел с Мариной Ивановной». – «Так я об этом именно, что вы шли с Мариной Ивановной». – «Но… я не знал, Софья Евгеньевна, откуда я мог знать, что вам вдруг захочется идти со мной!» – «Да не с вами, дикий вы человек, а с нею: что вы с нею идете – я не я!!» Он, Марина, тогда ужасно обиделся, назвал меня комедьянткой и еще чем-то… А я ведь – от всей души. А зато (блаженные жмурые глаза изнизу) – через два месяца – может быть, даже день в день – я с вами, и не рядом на улице, а вот так, гляжу на вас глазами, и обнимаю вас руками, и тепло, а не холодно, и мы никуда не придем, где нужно прощаться, потому что я уже пришла, мы уже пришли, и я от вас, Марина, не уйду никуда – никогда…

Новодевичьего кладбища уже нет, и той окраины уже нет, это теперь центр города. Хрустальный крест, не сомневаюсь, стоит и сияет на другом кладбище, но что сталось с его соседом, простым дубовым крестом?

Володя, как я, любил все старое, так же поражая каждое окружение «новизной» своих мнений и так же ставя эту новизну в кавычки – усмешки. Старое – но по-юному. Старое – но не дряхлое. Этого достаточно было, чтобы его не понимали ревнители ни старого мира, ни нового. Старое – но по-своему, бывшее – по еще никогда не бывшему. Еще и потому ему было так хорошо со мной, и еще в первую встречу у развязно-рукой и – ногой дамы я заметила на его руке большой старинный серебряный перстень – печатку Позже я спросила:

– Откуда он у вас? Ваш, то есть…

– Нет, М.И., не фамильный – купил случайно, потому что мои буквы В.А. (Пауза.) А 3<авад>ский свой начищает

мелом.

– И не знает, что там написано, потому что он – китайский. А вы не находите, что мелом – как-то мелко?

– Я своего мелом не натираю, я люблю, когда серебро – темное, пусть будет темным – как его происхождение.

(«А 3<авад>ский – свой»… то есть – мой, и Володя это – знал.) Этот мел тут же обернулся девятистишием:

Сядешь в кресла, полон лени.

Стану радом на колени —

До дальнейших повелений.

С сонных кресел свесишь руку,

Подыму ее без звука,

С перстеньком китайским – руку.

Перстенек начищен мелом.

Счастлив ты? Мне нету дела!

Так любовь моя велела.

(Это «мне нету дела» я потом, в саморучной книжке стихов к нему, которую ему подарила, разбила на: мне нет – удела…)

Юрию 3. – серебряный китайский, Павлику – немецкий чугунный с золотом, с какого-нибудь пленного или убитого – чугунные розы на внутреннем золотом ободе: с золотом – скрытым, зарытым. При нем – стихи:

Дарю тебе железное кольцо:

Бессонницу – восторг – и безнадежность.

Чтоб не глядел ты девушкам в лицо,

Чтоб позабыл ты даже слово – нежность.

Чтоб голову свою в шальных кудрях

Как пенный кубок возносил в пространство,

Чтоб обратило в угль – и в пепл – и в прах

Тебя – сие железное убранство.

Когда ж к твоим пророческим кудрям

Сама Любовь приникнет красным углем,

Тогда молчи и прижимай к губам

Железное

кольцо на пальце смуглом.

Вот талисман тебе от красных губ.

Вот первое звено – в твоей кольчуге —

Чтоб в буре дней стоял один – как дуб,

Один – как Бог в своем железном круге.

(Москва, март 1919 года)

* * *

Судьбы китайского я не знаю (знаю только: я первая подарила ему кольцо!), судьба чугунного – следующая.

Время шло. Однажды приходит – кольца нет. «Потеряли?» – «Нет, отдал его распилить, то есть сделать два. (Павлик, это будет меньше!) Два обручальных. Потому что я женюсь – на Наташе». – «Ну, час вам добрый! А стихи – тоже распилили надвое?»

Потом – мы уже видались редко – опять нет кольца. «Где же кольцо, Павлик, то есть полукольцо?» – «М.И., беда! Когда его распилили – оба оказались очень тонкими, Наташино золото сломалось, а я ходил в подвал за углем и там его закатил, а так как оно такое же черное…» – «То давно уже сожжено в печке, на семейный суп. Роскошь все-таки – варить пшено на чугунных военнопленных розах, мной подаренных!»

О судьбе же Володиного – собственного – речь впереди.

Кроме кольца у Володи из старины еще была – пистоль, «гишпанская пиштоль», как мы ее называли, и эту пистоль я, из любви к нему, взяла в свое «Приключение», вручила ее своей (казановиной) Генриэтте:

– Ах, не забыть гишпанскую пиштоль,

Подарок твой!

Потому что эту «пиштоль» он мне на Новый год принес и торжественно вручил – потому что он, как я, не мог вынести, чтобы другому вещь до страсти нравилась и держать ее у себя.

Эту пиштоль мне в России пришлось оставить, зарыть ее на чердаке вместе с чужой мальтийской шпагой, о которой речь впереди, вернее – тело ее осталось в России, душу ее я в «Приключении» перевезла через границу – времени и зримости.

К этому Новому году я им всем троим вместе написала стихи:

Друзья мои! Родное триединство!

Роднее, чем в родстве!

Друзья мои в советской – якобинской —

Маратовой Москве!

С вас начинаю, пылкий А<нтоколь>ский,

Любимец хладных Муз,

Запомнивший лишь то, что – панны польской

Я именем зовусь.

И этого – виновен холод братский,

И сеть иных помех! —

И этого не помнящий – 3<авад>ский!

Памятнейший из всех!

И наконец – герой меж лицедеев —

От слова бытиё

Все имена забывший – А<лексее>в!

Забывший и свое!

И, упражняясь в старческом искусстве,

Скрывать себя, как черный бриллиант,

Я слушаю вас с нежностью и грустью,

Как древняя Сивилла – и Жорж Занд.

Вот тогда-то Володя А. и принес мне свою пиштоль – 1-го января 1919 года.

К этому Новому Девятнадцатому Году, который я вместе с ними встречала, я Третьей студии, на этот раз – всей, подарила свою древнюю серебряную маску греческого царя, из раскопок. Маска – это всегда трагедия, а маска царя – сама трагедия. Помню – это было в театре – их благодарственное шествие, вроде Fackelzug’a [253] , который Беттине устроили студенты.

* * *

…Как древняя Сивилла – и Жорж Занд…

Да, да, я их всех, на так немного меня младших или вовсе ровесников, чувствовала – сыновьями, ибо я давно уже была замужем, и у меня было двое детей, и две книги стихов – и столько тетрадей стихов! – и столько покинутых стран! Но не замужество, не дети, не тетради, и даже не страны – я помнить начала с тех пор, как начала жить, а помнить – стареть, и я, несмотря на свою бьющую молодость, была стара, стара, как скала, не помнящая, когда началась.

Эти же были дети – и актеры, то есть двойные дети, с единственной мечтой о том, что мне так легко, так ненужно, то само далось – имени.