Одна жизнь — два мира
Шрифт:
Признайся родная, ты когда-либо серьезно задумывалась над вопросом: «Что такое война и что такое фронт???»
Так вот что я тебе по этому поводу напишу и больше писать никогда ни в одном письме не буду. Я КОМАНДИР И БУДУ НА ФРОНТЕ ДО ТЕХ ПОР, ПОКА НЕОБХОДИМО И НУЖНО БУДЕТ РОДИНЕ.
Ты
Запомни моя, милая Анечка, ждала больше, осталось меньше, враг будет разбит и мы с тобой будем жить еще счастливее потому, что я своей кровью добыл и добываю это счастье.
Это было последнее письмо, отправленное его жене, ровно через месяц, 11 сентября 1942-го года, он погиб.
Мысли моей мамы
Я готовила завтрак, а ребятишки, помогая мне, весело щебетали. Они рассказывали, как жили. Как на Пасху Филипповна и дядя Яша зарезали поросенка и приготовили очень вкусные колбасы. «Филипповна оставила в погребе кое-что и для вас», сказал Володя.
Весной они решили посадить огород. Все думали, что немцев не пустят в Морозовскую. Вскопали кусок земли.
— Помнишь, мама, где трава высокая росла, но кто-то сказал, что там сажать нельзя, но мы с Филипповной все равно посадили все, что нужно на огороде у Филипповны.
Договорив все, Володя слез со стула и сказал:
— Пойду к бабушке.
— Подожди, сынок, дай бабушке отдохнуть от вас.
Он удивленно посмотрел на меня: как это, бабушка должна была устать от них?
— Бабушка устала от дороги, а не от нас, — поправил он меня.
— Да, да от дороги, конечно, от дороги, — поправила я очень быстро себя.
А мама все сидела и думала. О чем думала она? О судьбе своего сына, который ходит на острие ножа и не знает, что с ним может произойти каждую минуту? Об ужасной судьбе своего мужа или о разбитой собственной жизни? Прошло уже пять лет, как отца отняли у нас, и он мгновенно исчез, исчез в этой страшной тюремной неизвестности, в советской тюрьме. Не где-нибудь, а вот здесь у нас, в нашей советской тюрьме. Его арестовали в год двадцатипятилетия их семейной жизни. Мы с Шурой собирались устроить им приятный сюрприз. Приехать к ним на октябрьские праздники и всем вместе отпраздновать их серебряную свадьбу.
— Сколько у вас предрассудков в голове и откуда они у вас? — радостно проворчал бы наш молодой красивый папа.
Но в том же октябре вместо веселой и радостной серебряной свадьбы были почти его похороны.
Опустошенное Подмосковье
Вспоминаю, как мы с Надеждой Васильевной Калининой очутились в освобожденной от фашистов местности, в 35–45 километрах от Москвы. Мы искали большое село Литвиновку, находившуюся в 20–25 километрах в стороне от железнодорожной станции. Мы шли пешком по полностью опустошенной местности. Никакого транспорта не было, вокруг рос бурьян выше человеческого роста, из которого кое-где торчали обожженные трубы, —
— Где село Литвиновка? — спросили мы у шедшего к нам навстречу старичка.
— Вот она, — обводя вокруг руками, указал он.
— Где народ, где вы живете? — спросили мы.
— Народ в поле, а живем мы в землянках.
Вечером в одной из этих землянок собрались, вернувшись с поля, женщины. Мужчин, кроме этого старика и нескольких подростков, вообще не было никого. Рассказы их были страшные и грустные. Когда зимой в лютые январские морозы немцы под давлением Красной армии отступали, они жгли и уничтожали все на своем пути. Они сожгли дотла и всю Литвиновку. Жители, спрятались в колхозном подвале.
— И когда все утихло, и мы вышли из подвала, вокруг нас все горело, как факел — и мы очутились как на острове среди озера от растаявшего от пожарищ снега, — рассказывали жители. — Кругом было так пусто, как сейчас. А скотина, которую не успели немцы уничтожить, убежала в лес.
Мы, — это я и Надежда Васильевна, врач — ночевали вместе с ними в землянке. Они уговорили нас лечь на кровать, вытащенную из пепелища. На утро все помчались в лес собирать дико растущие травы, ягоды, грибы, все, что можно было употребить в пищу. Мы забрали этого старичка к нам в Москву, мама приготовила ему ванну, обрядила его в чистое свежее белье, и он со слезами на глазах радовался, как ребенок.
В другой деревне, куда мы попали, немцев погнали так быстро, что они не успели сжечь всю деревню, 2–3 дома осталось. Женщина, у которой мы остановились, рассказала нам: ее с младенцем выгнали в холодный сарай, ребенок плакал, она не могла его успокоить. Немцы в ту ночь пили, гуляли, веселились. Зашел немец, подошел к люльке, застрелил ребеночка и пошел продолжать веселье. «Вон там, в огороде, под тем бугорком похоронен мой мальчик».
Сережка вернулся
За несколько дней до приезда детей, вернувшись с работы, я увидела сидящего на ступеньках шестого этажа того самого Сережу, которого я собирала в дорогу, когда он уходил в ополчение. Вид у него был потрясающе жалкий: худой, обмороженные ноги и руки, квартира рядом с нашей, в которой они жили, была обворована до такой степени, что даже двери были настежь открыты.
Забрав его к нам, я дала ему возможность привести себя в порядок и, накормив, попросила рассказать подробно, что с ним за это время стряслось.
С трудом, приходя в себя, он стал рассказывать. Воинская часть, в которой он был, попала в окружение к немцам, — где, в каком месте, он даже толком не знал. Многие вокруг него кончали жизнь самоубийством.
— А мне было жалко маму, — сказал он.
Так он попал в плен, и когда почти стотысячную колонну наших пленных немцы гнали в Германию, он умудрился сбежать и долго бродил по какому-то дремучему лесу, не зная, где он находится, куда идти и как добраться к своим. По дороге ему попадались немцы. Они его спрашивали: «Русс солдат?» Но, глянув на этого измученного белобрысого подростка, который отвечал им: «Нет, нет, иду к матке» — отпускали. Его всюду принимали за заблудившегося подростка, до такой степени он не был похож на заправского солдата.