Одна жизнь — два мира
Шрифт:
Надо отдать должное, он умел создавать вокруг себя дружескую атмосферу. Все стремились пожать руку послу, выразить восторг и благодарность советскому правительству и Красной Армии, что он и принимал с большим достоинством.
У него бывали люди, которым были недоступны приемы ни в одном посольстве. Наше же посольство показывало всем свое демократическое лицо.
Я помню случай, когда Уманский приказал отправить приглашение одному видному мексиканскому деятелю, очень антисоветски настроенному, и, улыбаясь, заметил:
— Интересно,
Не обходилось и без курьезов. Я помню, как однажды корреспондент журнала «Маньяна» добивался аудиенции у посла. Но тот запретил пускать его даже на порог. Журналисту ничего не оставалось, как выдать себя за репортера прокоммунистической газеты. Что он и сделал.
Его сразу же очень дружески приняли, Уманский долго с ним беседовал, угощал и даже пожелал на прощание сфотографироваться с ним под бюстом Сталина.
Когда в журнале появилась вся эта история с фотографией и подробным описанием, как провели Уманского, он был вне себя от ярости и разносил всех посольских:
— Как можно было впускать этого бандита?
В этот день я встретила Раю Михайловну:
— Костя сегодня не в духе, у него даже припадок головной боли!
— Какой припадок, Рая Михайловна? Припадки бывают при эпилепсии, при головной боли бывают приступы.
Она улыбнулась:
— Ну да все равно, пусть будет приступ.
Уманский умел вести и вел себя с огромным достоинством, как представитель огромной великой державы.
Вспоминаю один эпизод. Мы ужинали в ресторане Сан-Суси, туда же зашел американский посол в Мексике мистер Мессершмитт со своей свитой. Кто-то сразу шепнул об этом Уманскому. Вместо того чтобы встать и пойти поздороваться, как это делали другие сидевшие в этом ресторане послы, Константин Александрович спокойно сказал:
— Сам подойдет.
И действительно, через несколько минут американский посол сам подошел к нашему столу.
Великий советский композитор
В моей памяти ярко запечатлелись густо-черные ночи, которые приходили взамен лениво-сонному жаркому дню, — тропические ночи Мексики.
Город Мехико ночами кишел, как взбудораженный муравейник. Кафе, рестораны, кино, ночные клубы были полны народу. В некоторых висели объявления: «Просим не бросать окурки на пол, дамы могут обжечь ноги».
Отовсюду доносились песни бродячих музыкантов «марьячос». Под окнами гостиницы надрывалась шарманка, напоминавшая мне давно ушедшее детство. Казалось, даже заунывные мелодии, были похожи на русские напевы. Я быстро полюбила мексиканскую музыку, но все время недоумевала и как-то даже спросила Уманского:
— Чем объяснить, что здесь так популярна музыка Дунаевского?
Уманский громко рассмеялся:
— Очень просто: наш Дунаевский самим бессовестным образом сумел содрать ее.
В ответ я рассказала анекдот про Дунаевского: идет по Красной площади Дунаевский с сыном, вдруг на кремлевской башне пробили часы и заиграли
Уманский долго хохотал.
А представитель нашей кинопромышленности Иванов загудел густым басом:
— Я купил кучу мексиканских пластинок, вот вернусь в Москву, приглашу гостей и Дунаевского и такой закачу ему концертик!
— Что вы на Дунаевского напали, когда сам Сталин сказал, что сдирать с заграничного можно и должно, только делать это надо с умом, — пыталась защитить композитора Рая Михайловна.
Эмигранты
Русская и еврейская эмиграции, с которой нам больше всего приходилось встречаться, была в основном та, которая попала сюда во время или после Гражданской войны. Большинство из них имели свое дело, многие получили здесь образование, были среди них богачи, были и неудачники, но одно общее было у всех: не сумев органически срастись с страной, где они живут, они нашли в ней только временный приют и тосковали о родной земле, о том местечке, где оставили детство и юность, а невозможность вернуться туда, хотя бы за тем, чтобы еще раз взглянуть, во что превратилась их Родина, усиливала их тягу к ней.
Их грызла эмигрантская тоска, они чувствовали себя чужими в этой стране. Не их солнце светит над ними, не их дождик поливает их, не их соловьи поют им, и даже те богатые, которые имели сытую, обеспеченную жизнь, не прекращали тосковать по Родине, у многих появилось даже чувство гордости за победоносное продвижение Красной Армии по Германии, и среди них всех было достаточно просоветски настроенных.
В Мексике было очень много троцкистов, которые весьма откровенно проявляли свою неприязнь к советским, как будто советские люди были виноваты в том, что произошло с Троцким.
Я, например, когда его выслали в 1928 году, со многими комсомольцам жарко спорила о том, что с Троцким поступили неправильно. Но сейчас я была уверена, что если бы он остался в России и не сумел бы со всеми другими удалить Сталина, то его постигла бы судьба всех остальных.
Была еще одна группа эмигрантов, — это неудачники. Они страдали оттого, что их талантов не поняли, их гения не оценили и что СССР — единственная страна, где их знания нужны и их оценят.
Прочитав в посольском бюллетене о Стаханове, Марии Демченко, они вздыхали:
— Если эти люди сумели в СССР стать депутатами Верховного Совета, то кем бы могли стать мы?
Третья категория эмигрантов были те, которые говорили:
— Мы Россию любим, побывать в ней хотим, но при Советской власти никогда туда не поедем.
Однажды в магазине, в первые дни нашего приезда в Мексику, ко мне подошла одна женщина и спросила:
— Вы из России? Что делается во всем мире!!! — и она разразилась потоками проклятий по адресу немцев.
— Вы скучаете о России, хотели бы вернуться обратно? — спросила я.