Одна жизнь — два мира
Шрифт:
— Нашла коса на камень, — говорили об их отношениях в посольстве.
Жена Тарасова, очень милая и интеллигентная женщина, перестала появляться в посольстве, даже на приемах. Сам же он ходил хмурый, неразговорчивый и в конце декабря 1944 года был отозван в Москву.
Уманские в это время находились в Акапулько. Константин Александрович не ожидал такого быстрого решения Москвы и, казалось, даже немного растерялся. Он вернулся в Мехико и предложил Тарасову остаться до его возвращения из Коста-Рики, куда должен был вылететь
В посольстве появились новые люди. Приехал Леон Тройницкий, поползли слухи, что это замена Тарасову, но официально никто ничего не знал.
Двадцать второго декабря в Мексику приехал военный атташе Савин-Лазарев с семьей, Тарасов передал ему дом, который снимал и двадцать седьмого выехал.
Я была немало удивлена, когда пришла провожать их на вокзал. Несмотря на то что по должности он был один из главных представителей в дипломатическом корпусе посольства, никто из членов посольства не пришел провожать их.
Уманский в силу необходимости явился в самую последнюю минуту, попрощался и быстро исчез.
Встреча 1945 года
Приближался Новый год. Все дамы посольства усиленно готовились к вечеру. Шили новые платья, покупали туфли, сумки. По посольству носились уборщицы со щетками и швабрами. На кухне гремели посудой.
Как обычно, все праздники в советском посольстве, не носившие характера официальных приемов, встречались вскладчину.
Нам звонили знакомые иностранцы, приглашали к себе. Но такие вечера все обязаны были встречать в своем коллективе. Поэтому от приглашений пришлось вежливо отказаться.
Часов в 10 вечера кинотеатр нашего посольства был полон. Сначала мы прослушали доклад о текущем положении, послали поздравительную телеграмму генералиссимусу Сталину, прослушали в торжественном исполнении Пола Робсона новый гимн Советского Союза. Он пел по-русски, лица у всех стали грустными, у многих появились слезы на глазах. О, как хотелось в эту минуту, чтобы там, на нашей Родине исчезли кошмары и люди вздохнули свободно и радостно!
Я невольно вспомнила, как трудно было удержаться, чтобы не подхватить, когда вместо этого нового гимна пели Интернационал. Сейчас мы все слушали молча, а слова: «Нас вырастил Сталин на верность народу, на труд и на подвиги нас вдохновил» — я просто возненавидела и считала, что их написал страшный подхалим.
Затем все сели за стол, где опять первый тост был за дорогого Сталина.
Стол, за которым свободно могли разместиться человек пятьдесят, был убран с царской роскошью. На белоснежной скатерти между сверкавшим хрусталем, серебром и фарфором стояли вазы с букетами цветов. Во всю длину стола из гвоздики были выложены лозунги «ДА ЗДРАВСТВУЕТ ГОД СТАЛИНСКИХ ПОБЕД!» и «СЛАВА СТАЛИНУ!».
За столом рассаживались кто где хотел, но всегда получалось
Стол был заставлен холодными закусками; была неизменная селедка с луком и петрушкой во рту, нескольких сортов заливной рыбы, икра, колбасы. Обязательные пирожки и кулебяки и лес бутылок водки, вина, коньяка.
Тосты сменялись один за другим. Но ни у одного из нас не повернулся язык вспомнить тех, кто в дождь и грязь, в бури и метели, утопая в глубоких снежных сугробах, голодные, измученные, усталые, устилая своими трупами путь, шли на запад, добывать победу, лавры которой затем присвоил Сталин.
Я не могла пить, пища в моей тарелке оставалась нетронутой. Меня раздражал смех в этой роскошной столовой. Какое право имеем мы орать и веселиться, когда вся Россия стонет! Я вспоминала нашу встречу Нового года в 1942 и 1943 годах в утопающей в снежных сугробах Москве с людьми, пережившими ленинградскую голодовку.
Кто-то заметил, что мой бокал полон:
— Нина Ивановна не пьет, нальем штрафную! Выпьем за нашего…
Я прервала. Руки и голос у меня дрожали:
— Я выпью за наших близких и родных, за тех, кто, жертвуя своей жизнью, завоевал нам право сидеть здесь, среди благоухающих роз и цветов в сказочной Мексике. За тех, кто встречает Новый год в сырых, холодных окопах и слушает не любимую музыку, а гром и треск артиллерийской канонады. Я выпью, чтобы вместо стонов и проклятий, мы услышали смех и радость наших близких. За милые детские лица, которые сейчас спят с портретами отцов под подушкой, надеясь хоть во сне увидеть их. Я выпью за то, чтобы кровь, пролитая на нашей земле, засияла бы ярким светом обновленного счастья — за победу нашего народа.
Когда я говорила, все встали, молча опустив головы. Сидевший рядом со мной военный атташе Савин-Лазарев, только что вернувшийся после трех лет на фронте, крепко пожал мне руку.
У нескольких женщин на глазах навернулись слезы. У других, как будто растерянность и испуг.
Но в это время поднялся один из сотрудников и обратился ко всем:
— Товарищи, я предлагаю произвести денежный сбор для подарков Красной Армии.
Все оживились, гроза прошла благополучно, вроде и мое выступление стало кстати. Тот же Савин-Лазарев, обернулся ко мне:
— Выпьем, Нина Ивановна, выпьем за тех, кто пал в бою, пусть земля им пухом будет.
Стол пустел, народ спускался вниз, в гостиную, рассаживались группами на диванах, креслах, разговоры были скучные. Ни прошлое вспомнить по-настоящему, ни настоящее обсудить откровенно. О чем же можно было говорить? Мужчины занимались своим делом, а женщины — обсуждением каждодневных мелких событий.
Кто-то наладил вечно испорченную радиолу, и как только раздались первые хриплые звуки танцевальной музыки, все пустились в пляс.