Однажды днем, а может быть, и ночью…
Шрифт:
III
Это было в те дни в Христиании, в этом городе, который навсегда накладывает на человека свою печать.
Гавана, серый город вроде Хузума, замерла перед его взором и притаилась за его спиной, но по-прежнему оставалась для него самым прекрасным городом в мире. «Когда из твоей Гаваны уплыл я вдаль», как пелось в «Голубке»:
85
Перевод Ю. Балтрушайтиса под редакцией В. Хинкиса.
Беспокойно
Маринелли, собственно, подумывал было переехать в отель «Капри», обветшавший, запущенный и едва ли не заброшенный, но потом очутился в «Довиле».
86
Когда из твоей Гаваны уплыл я вдаль, / Лишь ты угадать сумела мою печаль. / Заря золотила ясных небес края, /И ты мне в слезах шепнула: «Любовь моя! / Где бы ты ни плавал, всюду к тебе, мой милый, / Я прилечу голубкою сизокрылой!» (исп.) — цитируется известная кубинская песня «La Paloma» («Голубка», русский текст С. Болотина и Т. Сикорской).
87
Блаженный Августин. Исповедь.
Его даже радовало, что в этой скверной гостинице во время завтрака не играет оркестр, нет шведских столов и телевизора. А вид с любой крыши в Гаване все равно открывается один и тот же.
В одиночестве он сидел на террасе за крошечным столиком, ждал, когда ему принесут яичницу-глазунью, сначала удивляясь, почему же ее не несут, а когда ее наконец приносили, то почему она такая маленькая: неужели из одного голубиного яйца или вообще из яйца какой-то неизвестной птицы. Служащие отеля, которых он так долго жалел и осыпал подарками, присваивали себе часть продуктов и тайком продавали их из-под полы, а не съедали сами. Пока Ренье не открыл ему однажды глаза и не сделал выговор за непомерно высокие чаевые, он даже не подозревал, что так поступают все, кто обслуживает туристов.
Куба на рубеже тысячелетий представляла собой общество, состоящее из двух классов: у одного были доллары, у другого — нет. В кубинском обществе существовали писатели, торгующие дынями, и таксисты и горничные, владеющие домами на море. Только теперь Франц понял, что когда в первый день своего пребывания в Гаване он, изрядно напившись, на радостях стал раздавать двадцатидолларовые банкноты музыкантшам женского оркестра за то, что они сыграли по его заказу «Бесаме мучо», то даже те, кого он облагодетельствовал, справедливо истолковали его поведение как сумасшедший каприз, признак надвигающегося безумия. К тому же он вошел в раж и стал дирижировать, размахивая своим швейцарским перочинным ножиком.
А еще Маринелли радовало, что теперь он избавлен от необходимости слушать за завтраком «Comandante Che Guevara, tu querida presencia» [88] . Прошла всего неделя с тех пор, как он — на крыше-террасе отеля «Севилья», где уже за завтраком исполняли музыку и пели (но, к счастью, не танцевали, ведь для танца, в отличие от музыки, нужно место), — потребовал спеть для Розы «Венскую кровь» [89] , и ее в самом деле спели. Он опустил певице пятьдесят долларов туда, где у стриптизерш, танцующих на столе, оказываются купюры достоинством в один доллар и где кубинские проститутки держат мобильные телефоны, ну, в общем, за декольте. Роза была тронута и всем своим видом показывала, что гордится своим поклонником, истинным венцем, щедрым и галантным.
88
Команданте Че Гевара, ты вечно с нами! (исп.)
89
«Венская кровь» (1873) — вальс австрийского композитора Иоганна Штрауса (1825–1899).
Так один понял, чего стоит другой. Они поехали на Кубу, чтобы понять, кто чего
Им еще повезло, что они оказались на Кубе, а не в Монгольской Народной Республике, ведь там официальным гостям ко всему прочему пришлось бы и мерзнуть. «Лучше уж потеть, чем мерзнуть», — в своё время решили писатели и выбрали не Монголию, а Кубу. Да ладно, все-таки кое-что посмотрели, опять же бесплатно.
Как же он устал…
Теперь Маринелли брел вдоль знаменитой гаванской колоннады, за которой ему в последние дни приходилось прятаться от трех венцев, предпочитавших осматривать город поодиночке, а еще от полиции, потому что праздношатающихся пьяниц в почерневших от грязи летних костюмах вытаскивали из толпы даже в Гаване. Вот ему и приходилось прятаться. Это оказалось нелегко, ведь почти за каждым углом притаился полицейский.
В последние дни он бывал только там, куда никто, кроме него, не заглядывал.
К вечеру у него хватало сил только добраться до бетонного парапета у отеля «Довиль» и, сидя там, смотреть на закат.
Здесь Рамона когда-то лежала, положив голову ему на колени, наблюдала, как занимаются любовью другие парочки, которых Франц не замечал, ела банан и мечтала бежать с Кубы.
Еще один ненужный день, опять вставать, куда-то идти… Ему еще предстояло медленно себя доконать.
Международная книжная выставка-ярмарка проходила в крепости Морро, и австрийские писатели к шести часам вечера приехали на официальный прием в эту переоборудованную для встреч на государственном уровне тюрьму, в этот ад, некогда обустроенный силами самих заключенных.
Когда-то здесь томились их покойные коллега-писатели, в том числе и те, кто, решительно выбрав свободу, бросился с террасы, на которой они сейчас пили коктейль «сандаунер».
Обычно здесь проходили встречи Кастро с официальными гостями. В зале, где когда-то устраивались показательные судебные процессы, великий лидер принимал вчера другие делегации, но их не пригласили, и все из-за этого растяпы Маринелли, и теперь венцы, мечтавшие увидеть того, у кого аудиенцию получить труднее, чем у Папы Римского, кляли Маринелли на чем свет стоит.
В бывших камерах, где когда-то в страшной тесноте и скученности жили и умирали заключенные, а среди них и писатели, впоследствии ставшие классиками и опубликованные издательством «Зуркамп» наряду с лирикой Мао Цзедуна, размещались павильоны разных стран, и австрийский тоже.
Словно прошлое губкой стерли с доски.
Только смерть всех уравняла.
Роза читала в выставочной нише, размещавшейся в отремонтированной тюремной камере, где когда-то, вместе с еще восьмьюдесятью кубинцами, в чем-то провинившимися перед Кастро, в том числе и с уголовниками, томился ее собрат по перу Рейнальдо Аренас, хотя Роза об этом даже не подозревала. На Гавану им разрешалось смотреть с крыши-террасы, но, впрочем, только раз в неделю; тогда они смотрели на серую Гавану и на море, по которому тосковали не меньше и за которым был чудный рай, Земля Обетованная. Теперь бывшую камеру отремонтировали. Заново побелили, ни единого темного пятна. Посольство наконец позаботилось о том, чтобы для австрийцев устроили этот — единственный — прием. Франц тайком проскользнул туда и подкрался поближе — просто посмотреть на нее и поддержать морально, — и надеялся, что она его заметит.
В зале по десяти рядам кресел были неравномерно распределены человек пятнадцать — двадцать. С кубинской стороны выступил с приветственным словом секретарь Союза писателей, отвечающий за международные отношения. Посол Австрии просила ее извинить — неотложные дела. Писателей ей на всю жизнь хватит, спасибо. Даже от писательских фотографий тошнит. Зато в первом ряду наблюдался второй атташе австрийского посольства, с трудом выдерживавший писателей и писательские выступления и только потому сидевший с более или менее благодушным видом, что делегация вот-вот улетит домой. Ему уже дважды пришлось телефонными звонками в соответствующие органы вызволять одного писателя из тюрьмы, ведь проституция на Кубе запрещена, ее, по официальным данным, даже не существует. Алкоголь привел к дополнительным осложнениям. А потом еще этот Маринелли. Его было приказано не пускать сюда ни под каким видом. Ведь его три дня назад на западном шоссе уволили без уведомления, просто вышвырнули из автобуса, не спросив мнения Розы. Теперь он с несколько безумным видом притаился в углу, но Розе его было прекрасно видно с ее места под куполообразным сводом камеры — вон он, в некогда белом, а теперь измятом, грязном полотняном летнем костюме. Кроме Розы, его никто не заметил. Смотреть на него было страшно. За три дня Франц превратился в бродягу. Когда она увидела, как он там прячется, у нее дрогнуло сердце.