Однажды мы встретились (сборник)
Шрифт:
— Девушки — не девушки, — раздраженно сказал я, — а зря мы сюда и ехали. Надо найти пастуха, а он небось в Нововыселках.
— Туда так туда, — согласился Уланов.
— А это что же — силос им возят? — Галя подняла с земли и протянула мне несколько травинок.
— Это рожь, — несколько смягчаясь тем, что она все же обратилась ко мне, а не к Уланову, пояснил я. — Где-то подкашивают и возят.
— Ну, хозяева! — возмутился шеф. — Дошли-доехали! Тут же лучшее пастбище во всем районе. Ей-богу, всегда так считалось!
Так мы с ним
Снова сели в лодку и, описав большую дугу, подошли к так называемому Охотничьему домику, филиалу какого-то санатория, куда, говорили, частенько жалует областное начальство — пострелять уток, зайцев… Уланов даже приосанился и посолиднел, подводя сюда лодку.
Сторожиха полоскала белье, стоя на специальном плотике у лодочного причала.
— Пастух-то? — переспросила она, разгибаясь. Волна от лодки покачивала ее плот. — Филат, что ль? Да вона евонный дом в Нововыселках, вона! На отшибе чуток. Он мужик ничего, уважительный, — добавила она.
— Народу много у вас? — спросил ее Уланов. — Юрий Тимофеевич у себя?
— Да никого. А Юрка дома, кажись. Вчера приехал.
Помолчали. Шеф что-то обдумывал.
— Так поехали? — напомнил я.
— Да придется, — Уланов замялся, — гостье нашей скучать там три часа удовольствие маленькое, да что поделаешь? — и заглянул мне в глаза каким-то скользящим, косым взглядом.
Я не удержался, хмыкнул.
— Зачем же ей-то скучать? — сказал. — Я один съезжу.
«Черт с ними, — подумал, — мне же легче».
— Ну, валяй! А мы тут… посмотрим.
Оттолкнувшись от мостков и с трудом развернув нашу широкую посудину, я оглянулся, сориентировался по кривой сосне на вершине холма и пошел себе не торопясь, на веслах.
Лодка пересекала протоку наискосок, остров сползал в сторону, открывая противоположный берег реки — ярко-зеленое, высвеченное солнцем озимое поле, рощицу и за ней серую колоколенку двориковской церкви, покосившийся ее крест. Крест этот тоже отползал, как бы погружаясь за темный ельник, совсем как зимой. Только небо тогда было другим — глубокой и яркой голубизны, да на перекрестье огненной точкой горело морозное солнце. Я видел этот крест, когда поворачивался и пытался идти против ветра спиной, задом наперед.
2
Был конец декабря, какое-то срочное газетное дело. Машиной завладели ветераны, а молодежь, то бишь я, обходилась собственными средствами передвижения, что, впрочем, было мне по душе.
Из Двориков вышел до обеда. Дорога по льду была отличная, накатанная до слепящего блеска, день солнечный. И мороз поначалу казался вполне терпимым. А под конец у меня уже и пальцы на ногах не болели, и зубы перестали стучать, а это плохой признак.
Только в Нововыселках, в чайной, в напоенном ее кислыми, сырыми запахами тепле, меня снова стало колотить, да так, что буфетчица невольно заторопилась,
Чайная в этот средидневной час была пуста и тиха, но как раз за печкой, где я устроился, сидел старик в повытертой, серой кроличьей шапке, в обтерханном полушубке. На столе перед ним лежала очищенная луковица, большая и злая даже на вид — с синевой.
— Замерз? — спросил он, угрюмо взглянув на меня из-под сползающей на глаза шапки. — А вроде и не так чтоб холодно, а?
— От Двориков шел, — простучал я зубами. — В-ветер.
— Эт да… На ветру прозяб еще тот. Налить?
— С-спасибо, я уже.
— И то верно. Частить не надо. Самое тебе посидеть.
Он налил себе с четверть стакана и, выпив не спеша, как воду, стал жевать лук, подперев небритую щеку ладонью. Завернутые вверх, но незавязанные, уши его шапки вяло помахивали. Блаженная волна тепла катилась во мне от желудка к ногам; я закрыл глаза и отдался дреме. Когда очнулся, старик тотчас же налил калгановой и в мой стакан.
— Что вы? Зачем? — удивился я.
— Филат! — крикнула буфетчица. — Не приставай к человеку, умаялся парень.
Старик отмахнулся: «Иди ты!» — и подмигнул:
— Давай! Для почину выпьем по чину, а пойдет веселей — так без меры лей.
Я засмеялся и не стал обижать его, выпил.
— От Шестакова, значит, идешь? Он мужик головастый, вникательный. Худого не скажешь, а все ж и он как ему положено гнет, а не как надо бы.
— То есть как? — не понял я.
— А так! Положено ему держать поголовье на должном, значит, уровне — он и держит. А я коровенок ихних знаю, старья много, которое жрет только.
— А у вас?
Он не расслышал.
— Да-а, — сказал, — совхозу, положим, нету расчетов держать, а ему, выходит, есть расчет, Шестакову-то.
— Какой же? Ему по должности положено о прибыли думать.
— Должно да положено, да законы писаны, а жизнь себе, паря, криушает вольно: сюда рыскнет, туда… Ты ее вожжой потянешь, а она тебя — мордой, в грязь! С норовом! — он сбил шапку на затылок и налег грудью на стол, приблизив ко мне лицо. — Вот ты говоришь: должно! Я согласный. А тогда пускай во всем как должно, чтоб жизня вот так, как по рельсе, ходила. Бывает?
— Нет, наверное.
— В том-то и дело, что нет. Я вот на войну ушел — одного пацана оставил, а вернулся — их двое. Должно так?
— Н-нет, — невольно запинаясь и задерживая взгляд на его вдруг побуревшем злом лице, сказал я.
Теперь, кроме измятых щек и пористого носа картошечкой, был виден просторный его лоб, от половины совсем белый, без загара, с двумя запятыми крутых морщин над переносицей, и — главное — глаза: сверляще-маленькие, почти черные и так близко посаженные, что сама собой возникала мысль о нацеленной в тебя двустволке.