Однажды на берегу океана
Шрифт:
Наконец я спустилась вниз и пристально посмотрела на Пчелку. Она так и сидела на диване с закрытыми глазами, откинув голову на подушки. Я кашлянула. Пчелка вздрогнула и проснулась. Карие глаза, оранжевые вышитые шелковые подушки. Пчелка смотрела на меня и часто моргала, а я смотрела на нее, на ее ботинки, покрытые коркой грязи. Я ничего не чувствовала.
— Почему ты пришла сюда? — спросила я.
— Мне больше некуда было идти. В этой стране я знаю только вас и Эндрю.
— Ты нас почти не знаешь. Мы встретились один раз, вот и все.
Пчелка
— Кроме вас с Эндрю я больше никого не встречала, — сказала она.
— Эндрю умер. Сегодня утром мы будем его хоронить.
Пчелка молча смотрела на меня, продолжая моргать.
— Ты понимаешь? — спросила я. — Мой муж умер.Будут похороны.Прощание. Это такой ритуал. В церкви. В нашей стране так принято.
Пчелка кивнула:
— Я знаю, как принято в вашей стране.
В ее голосе было что-то такое — какая-то старческая усталость, и это меня испугало. И тут в дверь снова постучали молоточком, и Чарли открыл дверь похоронному агенту и крикнул из прихожей: «Мамочка, это Брюс Уэйн!»
— Пойди поиграй в саду, милый, — отозвалась я.
— Но мамочка, я хочу видеть Брюса Уэйна!
— Пожалуйста, милый. Иди.
Когда я подошла к двери, похоронный агент бросил взгляд на мою руку, на которой недоставало пальца. Люди часто смотрят на мою руку, но редко я замечаю настолько профессиональный взгляд, отмечающий: «Левая рука, средний палец, первая и вторая фаланги, да, мы могли бы установить восковой протез — изящный, светлого тона, под цвет кожи, а место соединения можно покрыть криолановым тональным кремом, и правую руку можно будет положить поверх левой в гробу, и Боб, мэм, будет братом вашей матери».
Я подумала: «Умный агент. Если бы я была мертва, ты сделал бы мне новый палец».
— Мои глубочайшие соболезнования, мэм. Как только вы будете готовы, мы вас ждем.
— Благодарю вас. Я только возьму сына и мою… Мою подругу.
Похоронный агент, конечно, почувствовал, что от меня пахнет джином, но сделал вид, что ничего не чувствует. Он посмотрел мне в глаза. У него на лбу белел маленький шрам. Нос у него был плоский и немного искривленный. Его лицо совершенно ничего не выражало. Оно было пустым, как мой разум.
— Не спешите, мэм.
Я вышла в сад на заднем дворе. Бэтмен что-то раскапывал под кустами роз. Я подошла к нему. В руке у него была лопатка, он подкопал одуванчик и теперь вытаскивал из земли его корень. Жившая в нашем саду малиновка явно проголодалась и с интересом наблюдала за нами, сидя на кусте ярдах в шести от нас. Бэтмен наконец вытащил из земли корень, опустился на колени и стал внимательно разглядывать растение.
— Это сорняк, мамочка? — спросил он, обернувшись.
— Да, милый. Только в следующий раз обязательно спроси у меня, прежде чем копать.
Бэтмен пожал плечами:
— Отнести его на дикую грядку?
Я кивнула, и Бэтмен понес одуванчик в тот уголок сада, где Эндрю выделил место для сорняков — в надежде, что туда станут прилетать бабочки
Это было до Африки.
Бэтмен посадил одуванчик рядом с крапивой.
— Мамочка, а сорняки — злюки?
Я сказала, что это зависит от того, кто ты — мальчик или бабочка. Бэтмен сделал большущие глаза — совсем как журналист, берущий интервью у уклончивого политика. Я не удержалась от улыбки.
— А кто эта тетя на диване, мамочка?
— Ее зовут Пчелка.
— Смешное имя.
— Нет, если ты — пчела.
— Но она же не пчела.
— Нет. Она человек. Она из страны под названием Нигерия.
— М-м-м… А она хорошая?
Я выпрямилась.
— Нам пора идти, милый, — сказала я. — За нами пришел агент.
— Брюс Уэйн?
— Да.
— Мы походим в пещеру летучей мыши?
— Мы пойдемв пещеру летучей мыши.
— Пойдем?
— Что-то вроде того.
— Гм-м-м… Я буду готовый через минуточку.
Я почувствовала, как спина покрывается испариной. На мне были серый шерстяной костюм и шляпа — не черная, но цвета позднего вечера. И традиции не оскорбишь, но и во мрак окончательно не погрузишься. Черная вуаль лежала на полях шляпы, я могла опустить ее в нужный момент и надеялась, что кто-нибудь подскажет мне, когда этот момент наступит.
Еще на мне были темно-синие перчатки, почти подходящие для похорон. Средний палец на левой перчатке я отрезала, а дырку зашила. Я сделала это два дня назад, ночью, выпив столько, что смогла этим заняться, в блаженный час между нетрезвостью и неспособностью что-либо делать. На моем столике для рукоделия до сих пор лежал отрезанный от перчатки палец. Почему-то трудно было его выбросить.
В карман пиджака я положила мобильник. Я заранее отключила звонок — на всякий случай, чтобы потом не забыть это сделать. Еще у меня в кармане лежала десятифунтовая банкнота, приготовленная для пожертвования — на тот случай, если будут собирать пожертвования. Вряд ли это было принято делать на похоронах, но я точно не знала. (А если будут собирать пожертвования, будет ли достаточно десяти фунтов? Пять — слишком мало, а двадцать — откровенно много.)
Никого у меня не осталось, кого я могла спросить о таких обычных вещах. Пчелка не в счет. У нее я не могла спросить: «Как ты думаешь, годятся эти синие перчатки?» Она бы только уставилась на них, как будто это были первые перчатки, которые она увидела в жизни, — и, по всей вероятности, так оно и было. («Да, но достаточно ли они темные, Пчелка? Между нами — тобой, бежавшей от ужаса, и мной, редактором модного ежемесячного журнала, — как мы назовем этот цвет: отважно-синим или непочтительно-синим?»)