Однажды орел…

Майрер Энтон

— Куннань, [54] — сказал Фэн отрывисто.

Дэмон инстинктивно кивнул головой. Разумеется, сделать это было нелегко. Дэмон нисколько не сомневался в этом Всего сто двадцать человек и никакого тяжелого оружия. Конечно же это фантастично. Но все они вели себя так, что в серьезности их намерении сомневаться не приходилось.

Линь заговорил еще более убедительно. Он даже не повысил голос, но можно было безошибочно заметить, что в нем зазвучала новая, настойчивая нотка. Дэмон успел уловить, что речь шла о медицинском обеспечении, о медикаментах, о боеприпасах. Говорилось о том, что сейчас предоставляется исключительная возможность и что ее надо обязательно использовать до того, как в населенный пункт прибудет колонна японских солдат; тогда этой возможности уже больше не будет… Фэн ничего не сказал; он только сплюнул на засохший песчано-глинистый пол пещеры. Было совершенно ясно, что роль, которая отводится ему, совсем не по душе Фэну, и Дэмон прекрасно понимал почему именно:

ему предстояло выйти из боя и начать быстрый отход вверх, но одному из этих ужасных, ничем не защищенных склонов, располагая для прикрытия своих людей всего двумя пулеметами, чрезвычайно ненадежными к тому же. Фэн встретился. взглядом с Дэмоном, но тот сразу же отвел глаза в сторону. Похоже, что в войне ничего не меняется. С удивительно ужасной монотонностью всегда происходит одно и то же: один человек говорит другому, что возлагаемая на него задача очень важна, что у него хорошие возможности выполнить ее, что эти возможности даже более чем хорошие, просто отличные возможности, и так далее и тому подобное; другой человек — подчиненный, вяло слушая первого, начинает постепенно сознавать, что задачу, по-видимому, придется выполнять, что ее, пожалуй, нужно выполнить, и тем не менее тщетно надеется, рассчитывает, вопреки всему, что всю эту операцию, может быть, отложат, обойдутся без нее, вообще забудут о ней… Произойдет какой-нибудь обвал, или землетрясение, или наводнение, или даже мощная приливная волна. Но какая же приливная волна в глубине провинции Шаньси? В четырехстах милях от Желтого моря? На самом гребне крыши мира?…

54

Трудно ( кит.).

Дэмон снял ботинки, помассажировал ноги, поменял носки с ноги на ногу, снова надел ботинки. Что ж, планы и операции. Бой. Даром в этом мире ничто не делается. Ничего! И лучше всех об этом знают вот эти китайские партизаны, сидящие на корточках, эти непритязательные люди, расположившиеся в пещере на горах Хэйхушань. Дэмон шел с ними двенадцать дней. Они останавливались в холодных разгромленных деревнях, ели просо из общего четырехфутового котла, ночевали в кучах на отапливаемых дымом глиняных лежанках, на которых они были вынуждены меняться местами через каждые два часа, чтобы те, кто находился далеко от лежанок, не замерзли. Дэмон хорошо узнал, каковы эти люди.

Однако идти в бой не в целях разгрома боевых частей противника или захвата его укрепленных позиций, а ради того, чтобы захватить медикаменты…

Дэмон энергично потер руки. Его мысли перескакивали с одного на другое, он больше уже не воспринимал даже отдельных слов из этого неторопливого разговора на мягком, мелодичном мандаринском наречии. Рядом с ним, прислонившись спиной к стене, сидел молодой солдат по имени Пай Сянь — худой юноша с приятным круглым лицом. Водя патроном по полу, он писал что-то, его губы беззвучно двигались, как у малыша. Следя за копчиком пули, царапающим землю, Дэмон видел, как солдат вывел: «Мужчина. Рис. Земля. Небо. Женщина». Потом неуверенно и очень медленно юноша написал целую фразу: «Верните нам наши реки и горы». Дэмон посмотрел вправо и встретился взглядом с солдатом, у которого были очень широкие скулы и узкие влажные глаза. Для китайца он выглядел тяжеловатым и был похож скорее на охотника с Алеутских островов. Дэмон не помнил имени этого солдата. Тот улыбнулся и приветливо кивнул головой, Дэмон ответил улыбкой. У этого эскимоса была французская винтовка «лебел» времен мировой войны; ложа винтовки треснула, но была крепко и очень аккуратно стянута пеньковой веревкой. Штатный ремень винтовки или износился или был потерян, и новый владелец заменил его японским ремнем из светло-желтой кожи. Как могла попасть сюда эта винтовка? Как она оказалась в руках партизана в глубине провинции Шаньси? Из Тонкина? Из французской дипломатической миссии в Тяньцзине? Из Японии? Какую историю эта винтовка могла бы рассказать… Уловив взгляд Дэмона, эскимос постучал пальцами по длинному узкому затвору винтовки и снова улыбнулся. Патронов к ней, по-видимому, не было, во всяком случае, Дэмон не видел их ни на ремне, ни в патронных лентах.

— Сколько? — медленно спросил Дэмон по-китайски. — Сколько у вас патронов?

— Двенадцать, — ответил эскимос. Он гордо похлопал по своему брючному карману, и Дэмон услышал глухое звяканье патронов. Эскимос держал их россыпью в кармане. Стало быть, обойм у него нет. А это означало, что он должен будет заряжать «лебел» для каждого выстрела. Возврат к временам Гражданской войны, к Шило. А когда будут израсходованы все двенадцать патронов…

Фэн поднялся на ноги. У него были японские наручные часы, и он, видимо, очень гордился ими. Он носил их на английский манер, циферблатом вниз. Вытянув руку, он сверял сейчас время на своих часах с часами Линь Цзоханя. Похоже, они уже обо всем договорились. Обменявшись с Линем еще несколькими фразами, Фэн молодцевато подтянулся, что никак не сочеталось с его грязной и потертой гимнастеркой и такой же фуражкой с козырьком, похожей на фуражку инженера-путейца, и сказал:

— Цзуйхоу шэнли. [55]

Дэмон понял, что значат эти слова. Линь повторил их, но никто даже не улыбнулся. Они пожали друг другу руки, и Фэн вышел. Через несколько минут Дэмон услышал, как отряд Фэна тронулся в путь.

Линь

бросил взгляд на Дэмона, его брови метнулись вверх, вниз, потом он начал говорить что-то Лао Гоу и двум молодым солдатам. Дэмон заставил себя внимательно прислушаться к разговору, старался уловить каждое слово в этом трудном для слухового восприятия языке, в котором каждый слог звучит так же, как звучат еще минимум пять-шесть слогов, а подъем и понижение голоса — еще более запутанное дело. За то короткое время, которым он располагал, Дэмон подготовил себя к этому, насколько было в его силах, он пользовался малейшей возможностью для изучения языка и говорил с торговцами, кули, солдатами; тем не менее его понимали с большим трудом, и это сильно раздражало. А вот молодой Пэй — ему двадцать один — двадцать два года самое большее — научился не только говорить, но и писать на родном языке Дэмона. А эскимос не может ни писать, ни читать. Дэмон посмотрел на них еще раз. Эскимос предложил ему половину сяобина. Дэмон взял этот кусочек жесткой круглой лепешки и начал грызть ее. «Патрон вместо карандаша, разбитая винтовка „лебел“, — подумал он, — кусок китайской лепешки… О, Дэмон, как же далеко ты от дома…»

55

За окончательную победу ( кит.).

* * *

Странное испытываешь ощущение в роли военного наблюдателя, очень неприятное ощущение. Тебя как будто оторвали от земли, и ты плывешь, кувыркаешься, потому что не можешь воспользоваться ногами, не имеешь возможности опереться на что-нибудь… Или как будто тебя, совершенно голого, выпихнули в сад, в котором находится множество незнакомых гостей, правда, очень вежливых, обходительных и воспитанных незнакомцев, но тем не менее хорошо видящих и сознающих твою ошеломляющую наготу. Сейчас, перед первым боем с японцами, за которым он должен наблюдать, Дэмон чувствовал себя неловко, казался самому себе чуждым в этой среде, слоняющимся без цели и дела. Он вовсе не создан для такой деятельности. Мессенджейл превосходно подошел бы для такой миссии, он превзошел бы самого себя в этом деле, это был его хлеб — сидеть и наблюдать за развитием событий, отмечать кризисы и контрмеры, делать язвительные замечания, проводить остроумные аналогии… Только самое-то главное, пожалуй, то, что Мессенджейл не взялся бы за такое дело…

Дэмон был крайне удивлен, когда старина Меткаф вызвал его и изложил суть дела. Дэмон смутился, но его сердце бешено забилось от возбуждения. Китай! Через его сознание, словно молния, пронеслись все давние мечты юности. Бесчисленные приключения в песчаных бурях, нефритовые дворцы, закутанные в саваны фигуры, бьющие в огромные медные гонги…

— Конечно, сэр, — ответил он. — Мне очень хотелось бы поехать туда. Только вот я не уверен, достаточно ли хорошо подготовлен к этому. Я совсем не знаю китайского языка и никогда не выполнял обязанности посланника или представителя. Никогда не занимался разведкой. У капитана Маклура в оперативном отделении есть некто…

— Нет, — отрывисто перебил его полковник Меткаф, — я хочу, чтобы поехали вы.

— Хорошо, сэр.

Меткаф поднял руки, сцепил их за головой и откинулся на спинку стула. Это был высокий человек с горбинкой на большом носу, с ощетинившимися рыжими волосами, с забавным хохолком над каждым ухом.

— Мне нужен боевой офицер. Говорят, что вы стойкий и выносливый солдат… — продолжал он сухим сардоническим голосов. — Что вы задаете тон на марше и способны идти даже тоща, когда все другие валятся от усталости. И что на следующий день вы всегда готовы к новому, еще более трудному переходу. Это правда?

— Э-э… — Дэмон растерялся на какую-то долю секунды. — По существу это соответствует действительности.

— Ну и отлично. Это как раз то, что мне нужно. Нужен такой человек, который может перенести все невзгоды и не скиснет, не выйдет из строя. А эти неженки, черт знает что воображающие из себя лингвисты, мне не нужны; пусть их забирают другие.

Монк Меткаф слыл оригиналом. Один из привилегированных выпускников Гарвардского университета, он завоевал блестящую репутацию во Франции, во время службы в штабе Булларда. После этого он немало удивил и даже вызвал к себе презрение всех высших чинов армии тем, что попросился в разведку, да еще в такие времена, когда эта служба представлялась многим не чем иным, как пристанищем для некомпетентных и не находящих себе применения бездельников. Но Монк показал себя на этой службе совсем в ином свете. Он исчерпывающе освещал воину Абд-эль-Керима против объединенных сил Франции и Испании в Марокко, внимательно следил за греко-турецким конфликтом и находился в Шанхае в 1927 году, когда Чаи Кайши разгромил Рабочую армию. Он свободно говорил на восьми языках и мог объясняться еще на двадцати, его аналитические очерки в «Инфантри джорнэл» были гордостью и огорчением разведывательной службы. Он играл на гобое и знал об Азии значительно больше, чем любые три человека, вместе взятые, и у него были вечные неприятности с Вашингтоном.

— Я хочу послать вас на север, — проговорил он сквозь зубы, держа во рту погасшую сигару. — Посмотреть, что там происходит.

— Вы имеете в виду Дунбэйскую армию, Маньчжурию…

— Нет. Еще дальше. Дэмон удивленно заморгал:

— Тогда — партизаны?

— Да. — Взгляд Монка сделался свирепым. — А что удивительного вы находите в этом?

Дэмон не удержался от улыбки.

— Э-э… Насколько я понимаю, ничего, сэр… Только я не…