Однажды осмелиться…
Шрифт:
Перегнулся через нее, поднять ягоду: горячая девчонка, как печка. Захотелось взять — сразу же, без церемоний. Но церемонии нужны — иначе нельзя.
— Ну что? С ложечки тебя покормить?
Принял у нее из рук пиалу.
— Я так сыновей кормил когда-то.
— И… никого больше?
Вспышка: девушка на белой скамейке. Будь это не фотография, а картина, о чем бы она говорила? Стоп. Здесь что-то есть…
— …Нет, больше никого.
Оля что-то спрашивает, и он даже отвечает ей. Но где-то внутри зреет новое знание, пока слов
— …ты меня не хочешь?
— Ну как ты могла… — он притягивает ее к себе, целует в губы, тянет платье вверх, отбрасывает. Внезапная мысль: сколько раз он уже делал это движение… И последующее — тоже: когда вслепую воюешь с металлическим язычком, рьяно цепляющимся за свою скобочку, лифчики выдумал мужененавистник.
— Оставь.
Ну и черт с ним. Что же это было? Будто что-то, что слов не требует. Да! Белая девушка на скамейке в летнем платье — она ни о чем не сообщает тебе, ее нельзя «прочесть» — ее можно только выпить: принять в себя не раздумывая, просто принять.
— Николай…
Изображение… Изображение — это зелье.
Одним махом выпить горячее, пряное, доверившееся. Смотрит в глаза: она здесь, вся здесь, впитывает минуты, секунды — всё ее! А та, другая, между двух миров потерянная, — только фантазия, только акварель.
30
Алена вышла на «Смоленской»: так и есть — дождь. А ведь специально ехала пораньше, чтобы по Старому Арбату прогуляться, дуреха. Но дождь приятный, свежий. Хлопнула зонтом.
У метро продают цветы.
Точь-в-точь такие же розы, что Николай притащил в тот злополучный вечер: наверно, тут и покупал — у него же редакция на «Смоленке».
Три белые розы принес, а ведь повода ему не давала. Разговаривали. Приехал около десяти, а в начале двенадцатого в дверь поскреблись. Не иначе как Олька сбежала с работы, не высидев и часа без своего Нико.
— Ты хоть бы позво…
За дверью стоял Ося.
С тех пор все пошло под откос.
31
Последний раз она видела Иосифа в Шереметьеве, под Новый год — спустя без малого четыре месяца после осенней истории с этим его неожиданным приездом. Он пересаживался с одного самолета на другой — с того, что прилетел из Нижнего, на тот, что летел в Палангу. В гости не заехал — сказал, не получалось по времени; нет, просто не хотел. Поехала с Юлькой в аэропорт.
Попросил захватить из дома только одно — фотографию, где они с новорожденной Юлькой сидят на лавочке возле Чистых прудов. Она ездила в город по делу, не знала, с кем оставить Юльку. В эти ее первые месяцы в Москве все было новым и сочинялось легко. На Чистых прудах — белые лавочки, резные тени от листвы, белые же лебеди на зеленоватой воде, и отражения у них тоже белые… Лето, солнце.
Парнишка зачем-то сфотографировал ее, а она даже не заметила — пыталась
— Эй! — Он сел рядом, тронул за локоть. — Эй…
Повернулась, вернулась:
— Что?
— Я тебя сфотографировал.
— Да? Зачем?
— Красивая… — пожал плечом.
Даже имени своего не сказал — да и ее не спросил: просто сидели, болтали.
— Я с любимой сегодня расстался. Вот так.
— Помиритесь…
— Нет.
— Грустно тебе?
— Не знаю. Забери у меня ее фотографии.
— Ну подумай, зачем мне…
Но он уже подцепил пальцем язычок на фотоаппарате, начал сматывать пленку.
— Они там. Недавние. Не хочу их видеть.
— Заведи себе цифровой фотик. Разлюбил девушку — стер.
— Я не разлюбил. И она не девушка. Она взрослая умная красивая женщина. Держи.
Положил катушку с пленкой на лавку.
— Только не оставляй здесь.
И пошел. Уже вдалеке — оглянулся, махнул рукой.
Ося почему-то особенно любил эту фотографию — рамочку притащил, поставил в комнате.
А та женщина… она так и осталась на проявленной пленке — не печатать же ее снимки. И это было, будто бы она навсегда остановилась на полдороге из небытия к реальности.
32
Это длилось, и длилось, и длилось. Иной раз даже такое случалось: часов в девять являлся Володя — садился, бурчал что-то житейское, потом, как бы невзначай, спрашивал: «Ну что там… у Оли?»; часам к одиннадцати ненадолго заруливал Николай, а ближе к полуночи ломилась Олька, у которой сил не было дотерпеть до утра. Соседи, наверно, думали, что тут сборища тайной секты.
Потом Олька отпустила Николая — отстала, что-то сломалось у нее внутри. И все стало ей неинтересно сразу же: и журнал, и интервью брать, и компания их развеселая. Это все — с Володиных слов, потому что ночные появления ее прекратились. Алена учинила Володе допрос, и тот сперва мямлил, а потом вздохнул тяжело, отвел глаза — как кот, которого сейчас ругать будут. Проговорился-таки.
— Ты сказал, у меня с Николаем — что?
— Ничего. Просто что он к тебе ходит.
— Ты меня ставишь в дурацкое положение, Володя.
— Сама же хотела ей рассказать.
Да, хотела — это вранье поперек горла стояло. Но с Олькой невозможно было слово вставить, невозможно было ее так огорошить…
«Алена! Он же со мной не спит! Ну почему?» — «Может, не любит?» — «Ну что ты всегда все так примитивно толкуешь! У нас сложные отношения…»
Вообще-то она толком не знала, что там у них. С Николаем на разговоры об Ольге было наложено табу: «Иначе наше общение никогда не выберется с уровня сплетни».
«Таких женщин не бывает, — улыбался Николай. — Не могу поверить, что тебе этот сериал в реальном времени до лампочки».