Однажды весной в Италии

Роблес Эмманюэль

— Ну что там, Адриано? — спросил офицер, слегка откинувшись в кресле.

Адриано сделал жест, означавший, что он еще не может ответить, потом послышался стук закрываемой двери, вернулся Филанджери и сказал:

— Это сосед — жалуется, что мы очень шумим.

— Ну что за идиот, — сказал Цота. — Сейчас нет и десяти!

— Я его заверил, что мы будем вести себя тише, — сказал Филанджери.

Адриано пристально смотрел на старика, стоя у противоположного конца дивана; стекла его очков поблескивали.

— Если

он явится еще раз, я сама с ним поговорю, — сердито сказала Джина.

— Думаю, что больше он не явится, — с мягкой грустью ответил Адриано и улыбнулся, совсем как гипсовая старуха с такими же, как у него, искусанными губами.

Сент-Роз закрыл глаза, словно блеск очков Адриано раздражал его. Он знал, что в эту минуту в заснеженных степях России и Украины умирают советские солдаты, что американские летчики гибнут в джунглях далеких азиатских архипелагов, что евреи агонизируют в зловонных бараках лагерей смерти, и при мысли об этом ком вставал у него в горле. Все, чему его годами учили, не могло сейчас помочь ему, он чувствовал себя зажатым, стиснутым, как растение в гербарии. Он открыл глаза и устало взглянул на лица окружающих. Мужчины пили густое вино, которое он попробовал, но сейчас уже остерегался пить. Встретит ли он еще когда-нибудь Луку?

— Боже, избавь нас от лукавого, — шутливо сказала Джина, отвечая самой себе, но на деле обращаясь к Цоте, который настаивал на чем-то связанном с Мари. Чего же он хотел? Чего добивался этот толстяк? Он хотел, чтобы Мари разделась, и тогда можно будет «сравнить ее пластику с пластикой статуи» (у Цоты уже покраснели глаза, увлажнились губы, загорелся взгляд), по-настоящему оценить талант скульптора и выяснить наконец, приукрасил он свою модель или нет.

Мари, сидевшая в кресле, пожала плечами, давая тем самым понять, что она такое предложение находит абсурдным.

— А почему бы и нет? — спросил Тавера, явно раздраженный ее отказом: — Для Фило ты же раздевалась! Почему ты не хочешь сделать это для нас?

— А почему бы тогда не раздеться в воскресенье для верующих на площади Святого Петра?

— Не говори ерунды! — буркнул Цота, нахмурившись. — Почти в таком же виде ты ходишь на пляж купаться. Зато мы могли бы сравнить.

— Ни за что! — сказала она, не повышая голоса.

— В таком случае я сам тебя раздену!

И он неестественно засмеялся.

— Одну минутку, — сказал Филанджери. — Я хочу кое-что уточнить. Во-первых, Мари позировала мне в купальном костюме. Во вторых, сейчас у нас дружеская вечеринка, и она вольна поступать как хочет. Отказывается — значит, все. Выпьем за ее красоту.

— Все дело в стыдливости, — сказал офицер примирительным тоном.

— Какая там еще стыдливость! — злобно воскликнул Цота.

— Дело в достоинстве, если угодно, — сказал Филанджери.

— А ты, Фило, закройся! Ты сам похотливый козел. Тебе ли толковать о достоинстве!

Никто не засмеялся,

кроме Джины, закудахтавшей в своем углу. Цота быстро повернулся к Мари.

— Послушай, покажи нам ну хотя бы только грудь! Просто чтобы доказать, что ты не похожа на Диану Эфесскую.

— А почему, мой дорогой, именно на Диану Эфесскую? — спросила Джина.

— Потому что Диана Эфесская сверху донизу покрыта сосцами.

Джина захохотала снова, зажмурив глаза и прикрыв рот рукой.

— Слушай, Тавера, пора бы тебе сменить тему, — сказал Филанджери.

— Сменю, если захочу! Достоинство, Фило? Я запомню это слово! Все красные без конца толкуют о достоинстве! Именно по этому словцу их сразу узнаешь. Так же, как сразу узнаешь священника даже в пиджаке, стоит лишь услышать слово «милосердие». Оно стекает с губ, как сироп!

— А по какому слову узнаешь хама? — спросил Сент-Роз.

— А вы, куда вы суетесь? — злобно воскликнул Цота, вскочив со стула и судорожно опираясь о край дивана.

— А вы-то сами? — вызывающе ответил Сент-Роз.

— Чего вам надо? Скажите!

— Прошу вас! — вмешался Фило.

— А ты заткнись!

— Не будь смешным.

— Давайте поговорим о чем-нибудь другом, — испуганно взмолилась Джина. Адриано, чтобы ее успокоить, положил руку ей на плечо, а капитан уставился на Сент-Роза, чуть склонив голову и сощурив глаза, будто целился из карабина.

— Перестаньте, — внезапно вмешалась Мари. — Думаю, все это в первую очередь касается меня, и я зас уверяю, что могу сама за себя постоять.

— А ты не подливай масла в огонь! — чуть не плача простонала Джина.

— Я — не беспомощная женщина, — продолжала Мари, — и не нуждаюсь в покровительстве. Хватит на сегодня. Мне хочется спать!

— Согласен, но только прежде покажи нам свои прелести, а потом…

— Довольно! — крикнул Филанджери.

— Старая ты свинья! Сам нагляделся вволю, а теперь заявляешь, что охота запрещена!

Цота все с тем же хвастливым видом поднялся на свои короткие ноги. Вся его физиономия покрылась потом. Каждый понимал, что для него главным было не уступить Филанджери. Цота протянул руку к Мари — она пристально на него смотрела, даже не пытаясь защититься. Жест его взвинтил Сент-Роза до предела, но старик уже вмешался. С удивительной ловкостью он схватил Таверу за плечо и повернул к себе. Цота побледнел как полотно, и в глазах его сверкнула ненависть.

— Старая кляча! — крикнул он. — Ты осмеливаешься тронуть меня! — И повернулся к Мари: — А ты, дура, поторапливайся! Не все ли тебе равно, увидим мы тебя голышом в бронзе или в живом виде?

— Тебе придется отсюда уйти! — сказал старик.

— Синьоры! Синьоры! — повторял капитан удрученно.

— Тебя спасает только возраст! — рычал Тавера. — Не могу я бить старую клячу!

— Умоляю, Цота, успокойся, — жалобно просила Джина.